Марк Хелприн - Париж в настоящем времени

Музыка ни о чем не просила, ни в чем не нуждалась, ничего не требовала и никогда не предавала. Она являлась мгновенно, по первому зову, даже просто в памяти. Она была соткана из несказанной магии в свободных пространствах между ее иначе неприметными составляющими и во взаимоотношениях между ними. Она возникала ex nihilo [65] Из ничего (лат.) . , чтобы объять и выразить все. А сделав это, со всей скромностью ускользала в тишину. Казалось, она обладает и разумом и сердцем. Она дразнила своим совершенством и вела прямо к вратам рая. И даже в покое она всегда оставалась наготове, она существовала всегда и могла длиться бесконечно.

Элоди занималась по многу часов в день, но, когда ей нужен был перерыв, она долго гуляла, отдыхала в парках, сидела неподвижно – переняв отцовскую манеру – и черпала силы и здоровье из созерцания формы, цвета и света.

Она знала, что любить человека, который, пусть все еще силен и мужествен, но очень стар, печально и бессмысленно. И в отличие от другой любви, более уместной для женщины ее возраста, эта любовь быстро убывала. Временами она переполняла Элоди, но всегда исчезала, оставляя после себя пустоту. Даже на высочайшем пике своем эта любовь умирала.

Париж в июле неистов и жарок, но в отличие от августовского зноя, когда все разъезжаются, июльская жара не сбавляет темпа, разогнавшегося в сумасшедшем аччелерандо весной и в начале лета, она по-прежнему воодушевляет надежды, зовет к действию, пробуждает сексуальные желания. Летние платья, легкие ткани, обнаженные руки и плечи, безмятежные и томные, горячие полдни и вечера, открытые окна, потоки теплого ветра проносятся над белой постелью и улетают прочь, работа окончена, телефон молчит… Но Элоди по-прежнему одна.

Ее безрассудная страсть к Жюлю таяла, сходила на нет. Она знала, что он не проявляет инициативу во многом из уважения к ней. Если бы он спал с ней, как хотелось им обоим, было бы легче поставить точку. Вместо этого у них были еженедельные занятия, напряженные и захватывающие из-за того потаенного, что лежало в подоплеке и каким-то образом подпитывало и обостряло музыкальность.

– Выступая перед слушателем, – сказал он, – мы становимся одержимы наградой. В юном возрасте мы не о музыке думаем, а об одобрении учителя, позднее – об аплодисментах, о двух-трех хвалебных отзывах там и сям или, возможно, о мировом турне, афишах вокруг концертного зала, выпученных глазах служащих и администраторов отелей, когда твоя слава сбивает их с ног, словно океанская волна. Ты становишься таким знаменитым и желанным, что приходится выстраивать стену вокруг своего дома – разве что его лужайки выходят прямо на Женевское озеро или морской пляж в Антибах. И пока ты добиваешься одобрения, награды, должности, богатства и славы, музыка становится лишь средством, а не конечной целью.

– Для меня музыка – и есть цель, – сказала она. – Поскольку всего остального у меня нет и вряд ли оно когда-нибудь будет.

– У вас этого пока что нет, – настаивал он. – А когда это у вас появится – а я думаю, что появится, – вы свернете с верного пути, хотите вы этого или нет. А когда исчезнет все вторичное, как ему и положено, вы испытаете отвращение к музыке, после того как предадите ее. Продавцы, железнодорожники, фермеры, рядовые солдаты, дворники не ждут ни наград, ни славы. Научитесь жить как они. Музыка – это все, что вам нужно. А если вы отступитесь от нее, то назад она вас уже не примет.

На исходе июля, когда зной и дизельные выхлопы начали уже выпихивать город в августовскую тоску, но все еще хватало свежести лета, чтобы поддержать радостное волнение последних июльских деньков, Элоди занималась все утро, потом устроила себе пикник на площади Вогезов, вернулась домой, позанималась до трех, а потом пошла в Люксембургский сад. Она нашла скамейку с открытым обзором и села возле двух старушек, каким-то чудом одетых в пальто и шляпки.

Элоди поставила бутылку минералки между собой и ближайшей старушкой и положила на колени свернутую газету. Она попыталась читать, но не могла отвести взгляда от гряды дворцов и куполов под огромным, бурно движущимся небом. На Элоди было ее желтое платье. Мало того что кожа ее блестела от пота, так еще там, где платье обтягивало ее бедра, и под грудью было достаточно влажно, чтобы шелк прилип к телу. Под прямыми лучами солнца, в июле яркого даже после четырех часов, волосы ее сверкали слепящим золотом.

Наверное, она первая во всем Париже заметила приближение черно-фиолетового грозового фронта, наползающего с востока. Тучи были огромные, словно Альпы, и несли с собой освежающий ливень и прохладный ветер. Элоди не сомневалась, что они спасут ее от зноя, хотя она даже не надеялась на их помощь. Ей припомнились горы, которые девочкой она видела из окна своей комнаты. Снег, льющийся, как поток с вершины водопада, наполняющий мир музыкальными ритмами: неистовый, радостный, убийственный, блистательный. Стоят поезда, стоят машины, деревья в тулупах и телефонные провода белым-белы, тропинки выбелены и ровны, избавлены от изъянов, стихли шаги, мир покоен, и свет нестерпим, пока день не вольется в ночь.

Она почти забыла, где находится и что сейчас лето, но тут налетел ветер. Он вздымал подолы платьев и трепал газеты, не давая читать. Но от него стало прохладно и свежо, так что никто, похоже, не понял, что это предтеча надвигающейся бури. Элоди была далеко от дома и знала, что грядет ливень, но не трогалась с места, вспоминая отдаленные раскаты грома за горами и резкие отзвуки эха, извивающиеся над долинами, словно копии зазубренных молний, спутниц грома. Слабый, но продолжительный отзвук, долетевший издалека, не оставил сомнений, что в горах грохот грома был просто оглушительным. Раньше она слышала, как он появлялся среди ночи из горнила далеких зарниц, и она могла отслеживать его по треску помех в радиоприемнике. Ничто не сравнится с симфонией Бетховена из Берна или Берлина, переброшенной через горы во мраке бури и приземлившейся у нее в комнате, израненной молниями, но продолжающей звучать. Светящаяся пластиковая стрелка на шкале радиоприемника становилась желтой и теплела, когда ловила музыку, летящую верхом на дожде.

Тучи на севере и востоке Парижа становились все гуще и гуще, захватывая все больше неба, ветер усилился, и стали слышны отдаленные раскаты грома, и крошечные змейки молний запрыгали по облакам. Народ разбежался кто куда. Ветер разошелся, сорвал шляпу-другую. Но Элоди сидела неподвижно, зная, что гроза начнется минут через десять-пятнадцать – не раньше. У нее еще было время дойти до какого-нибудь кафе, где сквозь витрину она полюбуется, как ливень омоет мостовые и тротуары и закончится так же неожиданно и быстро, как и начался, оставив после себя десять минут влажного воздуха, который скоро высохнет на солнце.