Татьяна Архипова - Суздаль. Это моя земля

Из-за порыва ветра обслюнявленный цветок поменял траекторию полёта и, вернувшись, прилип к моей щеке. Я залилась краской. Он засмеялся, мотая головой от удовольствия. Потом вдруг посерьёзнел, поднёс огромный кулак к моему носу. Я зажмурилась, мелко-мелко заморгала глазами. Он раскрыл кулак и грязными шершавыми пальцами сгрёб цветок со щеки. Съел.

— Ты ведь на счастье ела сирень? Там пять лепестков было, да?

— Да… — я чуть не плакала от досады и злости.

— Теперь я съел твоё счастье. Боголюбовская.

[2]

Весной второго года прилетели гуси. Егорыч наблюдал, выжидая, когда гусыни сядут на яйца. Гусыни сели, и Егорыч бесшумно прокрался в схрон с подветренной стороны. Неповоротливый с виду, он до костей был хищник, охотник. На Красную книгу ему было наплевать. А на то, что он убьёт последнего гуся — нет.

Егорыч дышал браконьерством.

— Мужиков надобно вот так держать! — сжатый кулак с белыми от напряжения костяшками равномерно покачивается перед моим лицом.

Его жена, розовощёкая и улыбчивая Алка, говорила мне: «А он что? Он придёт, а я его борщём, борщём, хлебом, хлебом!» — и я представляла, как он приходит с охоты, а Алка выливает на него ушат борща и сыпет хлебом. Борщ стекает по лицу, а хлеб падает, и под ногами скачет и скачет его легавая.

[3]

В 16 лет у Егорыча родился первенец, и он отнёсся к событию с благодушием.

— А что, Галочка, — говорил он мне, — дом построил, яблони посадил, в следующем году урожай, сын самое то, а? — дышал в меня луком, я морщилась. — Ты ведь не пошла за меня, а, Галочка? Я для тебя деревенщина? Но счастье-то твоё, счастье-то у меня — вот где! — и хлопал себя по животу.

Через тридцать лет живот станет твёрдым и выпуклым, как у беременной на девятом месяце. «Как ты ползаешь по схронам с таким пузом-то», — думала я, и ненависть захлёстывала меня.

[4]

— Тятя, тятя, нет, нет! — маленький мальчик мчится по зарослям, а наверху, в небе, надрываясь, кричит гусак.

Это твой младший, Егорыч. Я подослала его. Я сказала ему, что папа (это ты, слышишь?) хочет разлучить любящую пару. Серые гуси, чтоб ты знал, однолюбы. И на них потому и запрещена охота, что это не охота, а отстрел. Гусь не уходит от гусыни, даже если видит опасность.

— Тятя!

Ребёнок оказывается между гнездом и схроном. Гусыня снимается с кладки и бежит на зов гусака. Ты не стреляешь, потому что боишься попасть в сына, и я почти слышу, как ты материшься. Не будет тебе гуся, понял? Не будет тебе гуся!

В гнезде остаются бежевые, тёплые яйца.

— Ах, Галочка, — шепчет Егорыч, убирая ружьё и закусывая губу. — Это мы ещё посмотрим.

[5]

Алка подложила яйца под гусыню. Выжил один. Одна.

[Год спустя]

Я встретила Алку на масленицу у Музея деревянного зодчества. Алка, краснея и тяжело дыша, тащила под мышкой спутанную верёвками гусыню.

— Вы чего, Алка? — окликнула я. — Егорыч же хотел подсадную сделать?

— Да ну её к чёрту! Подсадную! Она всю птицу передрала, яйца перебила! Её или на мясо, или я не знаю!

— В каком смысле передрала?

— Ну она же ненормальная, дикая! Ты посмотри на неё!

Я посмотрела. Огромная гусыня еле умещалась под мышкой и тяжело дышала вместе с Алкой. Я подумала.

— А знаешь, что. У меня идея. Сколько ты за неё хочешь?

[6]

В этом году мы выставляли на гусиные бои молодого двухлетка по кличке Гаврош. Подружки у него не было, а ярость была. Не гусь — революционер. Вечно встрёпанный, готовый к дракам даже во сне. Я втащила гусыню к нему в загон.

— Будешь Ладой, — глядя ей в глаза и грозя пальцем, сказала торжественно и строго. — Теперь ты Лада, поняла? Раз ты дикая такая.

Гаврош в загоне занервничал, замельтешил.

— Гааав? — позвала я шёпотом. Гусь замер. Насторожился. — Смотри, кто у меня есть?

Раскрыл полутораметровые крылья, как забьёт ими, как закричит!

Свой первый бой Гаврош выиграл. А ночью, после боя вышиб двери гусятника и нашёл её.

[7]

Две-три стычки на кругу — вот и готов боевой стиль. Гаврош в центре круга, с соперником, Лада позади, почти у окружности. Не только кричит-подбадривает, но раскрывает серые крылья и, удерживая вектор движения Гавроша, машет крыльями, гонит волну. Так они и движутся, мои гуси, словно летят клином не на небе, а на земле.

Бой за боем Гаврош чувствовал её запах, её ветер, дурел и в свою очередь раскрывался. Бил крыльями, налетал грудью, собственной силой и силой Лады. Обращал в бегство одного гусака за другим, не нарушая правил, почти не щипая, не касаясь голов и гузок. Гусей снимали на видео, за ними наблюдали: каждый соперник сминался о ветер, как журавлик оригами, разбивался о невидимую стену. Гаврошу и Ладе не было равных. Полная синхронность. Тотальное единство.

После каждого боя они любили друг друга так же яростно, как и дрались. Лада рвала на себе пух-перья, устилала гнездо, откладывала яйца, садилась на них. Но яйца были без зародышей. Пусты. И, расклевав очередное пустое яйцо, размазав желток по головам, клювам, мои гуси снова и снова бросались в бой. Лада поднимала крыльями ветер, Гаврош ловил его под крыло. И очередного соперника сносило, мяло, крутило. Снегом, пылью, любовью.

[8]

Перед боем, у ограждений кто-то большой и сильный схватил меня за плечи, дёрнул назад. Сухожилия взвыли, я напряглась, в ухо влажно дохнули:

— Галочка, нехорошо! Нехорошо ведёт себя гусачка твоя! Как бы не случилось чего?

Не оборачиваясь, я зашипела:

— Она не нарушает правила! Даже не подходит к гусаку!

— Так-то оно так, и всё-таки! Не случилось бы чего?

— Что ты хочешь, зверь?

— Один человек тебе привет передаёт. И вот это, — короткие толстые пальцы тянутся, мол, бери. Я, сморщившись, скривившись, взяла. У меня на ладони остался цветок сирени.

Во время боя, когда Гаврош уже сцепился с соперником, на ринг выбежала легавая, бросилась в центр круга. Я — наперерез:

— Тиша, Тиша!

На бегу скребу собаку за ухо, за шкирку, за хвост. Поймала, держу. Гуси врассыпную. Бой остановили, птиц похватали за шеи, потащили к коробам.

— Гааав? — я позвала, и тот откликнулся из короба глухим рваным гоготом. — Где Лада?

Обыскались.

Тщетно.

[9]

Без Лады Гаврош мгновенно сник. Перестал двигаться, потускнел пером. Не прошло и дня, как пришли соседи.

— Галка, забей гусака. Он всех наших в округе заразит.

— Да он не болен, блин!

— Не гони, ты. Или забиваешь его, или…

Ночью я выпустила его из гусятника.

— Гааав, — говорю, — любишь её? Не сдавайся.

Он поднял голову, открыл было клюв, я накрыла клюв ладонью.

— Тсс…

Боднул меня головой, я отпустила. Ушлёпал в темноту. Я закусила губу. Вдох.

Рано или поздно приходит время, когда любимых и любящих надо отпускать. Уходят ли они по пути жизни, уходят ли по пути смерти. Навстречу другим или самим себе. И, отпуская, мы никогда не знаем, правильно ли поступаем, вовремя ли отпустили. А может, надо было подождать день-другой, поберечь? Никто не знает ответ, никто не узнает.