Татьяна Архипова - Суздаль. Это моя земля

Кошка встаёт, потягивается и мягко идёт прочь. Оборачивается, приглашая. Иду за ней. А через несколько минут вслед за кошкой чуть ли не проваливаюсь в землянку, где сидит знакомый мне дед-Эйнштейн и улыбается во весь рот.

— Мурочка, привела? Вот и хорошо, вот и славно! Как банька-то?

Дед у тебя, говоришь, в Суздале? Вспоминаю твои глаза. Пронзительные, чужие. Вспоминаю твоё горло. Так бы и перегрызла, так бы и целовала.

Ненавижу тебя.

— Хороша была банька, дед, коль мы с тобой на том свете встретились.

— А с чего ты взяла, баба, что здесь тот свет? Здесь этот свет. А тот свет там!

Спасибо, поговорили. Какая я тебе баба?

— Хочешь знать, зачем ты здесь? — дед протягивает мне ладью, а в ладье кровь с молоком. — Пей!

— Теперь точно отравит, — думаю я.

— Не отрава, не боись, — говорит.

Я громко думаю, всё понятно. Пью. Зачем? Фу! Вырвет? Нет. Опускаюсь на лавку. Платье стелется по полу. Голова тяжёлая. Сплю.

Всё-таки отравил.

[5]

Вижу сон.

Вижу чужих людей, одетых в такие же одежды, как моя. Люди тянут ко мне руки и кричат «Дай». Руки гибкие, без костей, извиваются. Заканчиваются не пальцами, а клювами. Клювы щиплют меня за руки. Но не за руки — а за крылья огромные, раскрываю их — ого, ну и размах! Клювы рвут мои серые перья, пух валяется клочьями, кровь капает. А я стою и не могу двинуться, пока от крыльев не остаются щипаные крылышки, которые годятся разве что на барбекю. Рядом сидит кошка и вопросительно смотрит.

Голос в голове.

— Нет, так не пойдёт, Мурочка, отмотай обратно, сделаем дубль два.

И мой собственный.

— Да что у вас тут за кино, чёрт!

— Чёрта всуе, баба, не поминай. Щипать перья не давай. Им всегда будет мало, сколько бы ты ни давала.

Дубль два.

Люди тянут руки ко мне и кричат «Дай». Руки гибкие, без костей, извиваются. Заканчиваются не пальцами, а клювами. Клювы щиплют меня, но не за руки — щиплют за крылья с перьями. Раскрываю крылья на всю длину, укрываю кричащих людей.

Тсс… Спааать…

Белый шум.

[6]

— Я пойду, баба, мне пора, — дед смеётся. — Теперь это твоя земля и сила твоя. Под ногами жара, сверху холод. Будут люди ходить — не гони. Кто от голода придёт — пищу найдёт. А кто от жадности придёт, тот уснёт.

— А…

— А за дочку свою не плачь. Вон она, на другой Земле родилась. А тебе только кровь нужна была. Дверь открыть.

[Эпилог]

Я лежу на горячей земле в платье до пят.

Я вернусь к тебе в дом, в этот мир, через тот деревянный мост.

Ты подхватишь меня, обнимешь.

— Ты где была? Я вышел из парилки, а тебя нет!

— А где дед?

— Какой дед?

— Дед-Эйнштейн.

— Так дед-то когда жил! Я маленький был. Теперь это мой дом.

— Теперь это мой дом, — неслышно шепчу.

Белый шум.

[1]

— Литьё — формовка — сушка — обжиг — роспись, литьё — формовка — сушка — обжиг — роспись! Ты мне скажи, почему нас на роспись не забирают? Третий месяц пошел. Ты — полуфабрикат! На роспись тебя не берут, сколько нам ещё здесь?

— Успокойся, ты же знаешь, в чём дело. Макет росписи никак с заказчиком не согласуют. Ну ты ж его видела, у него что ни день, то новая идея. Ты куда так спешишь-то?

— В Москву! В Москву!

— И что ты там забыла, в Москве?

— Ну как, в ресторане буду…

— И что там, в ресторане? Хорошо, если клиент к окну сядет, хоть за улицей наблюдать можно, а если нет? А если в зале, а разговоры эти бесконечные: бизнес, деньги, сделки, блокчейны, слякоть… А ты знаешь, какой там процент смертности? Ты знаешь, какой средний процент смертности среди нас, тарелок, в ресторане?

— Нет.

— А вот я знаю!

— Какой?

— 63%. Шестьдесят три процента в первый год! Это значит, шестьдесят три процента нас, тарелок, не доживает до естественного износа, до собственной старости, так сказать. И это если повезёт, если ресторан уже устоявшийся, в центре, команда профессиональная, официанты ловкие, умелые, клиенты интеллигентные. А если нет?

Страшно ж подумать…

— Дааа…

— Нет, я в следующей жизни хочу в музее стоять, за стеклом. Ты стоишь, все ходят, на тебя смотрят, ну или у коллекционера в коллекции, в шкафу. Все пылинки сдувают, берегут, никто по тебе не елозит…

— Ты ж болтушка, куда тебе в шкафу!

— Ну да, скучновато, может быть. Вот здесь у нас, в цеху утельного обжига, не место, а стратегический пункт. Тепло, окна кругом, цех сквозной. Хочешь — за оправщиками наблюдай, хочешь — за формовщиками. Художники, гипсомодельщики — все мимо нас идут!

— Мне тоже нравится.

— Ты знаешь, прям жду утра, каждый раз не дождусь. Свет, люди, движение, улыбки. Счастливые они тут что ли?

— Тихо ты, слышишь, идёт кто-то…

[2]

— Кто здесь? Я спрашиваю, кто здесь? Я сейчас полицию вызову!

— Оль, с кем ты разговариваешь?

— Да ходит кто-то не слышишь? Послушай!

Цок-цок, цок-цок, цок-цок.

— Да тишина вроде, пойдём товар досчитывать, а то ночь уже, никогда домой не уйдём, мне ещё во Владимир ехать, пойдём.

Помещение магазина фабрики было заставлено коробками разных размеров. Глянцевая, чернолощёная, эмалированная, фаянсовая — посуда всех размеров и форм готовилась к предпраздничной отправке. В соседнем с магазином цеху утельного обжига продолжалась тарелочья болтовня:

— Ой, а ты видела, как вчера Олег на Вику смотрел, когда все нашего гуру задымления поздравляли?

— Ага.

— Слушай, у Олега такие руки хорошие, он когда меня из экструпера 6 6 Вакуумная глина без воздуха. в гипсовую форму раскатывал, я прям балдела. Сильные такие руки, умелые. Он, наверное, уже тогда в Вику влюбился, прям от рук любовь шла и такое тепло!

— А чего ты раньше-то молчала? Мы с тобой три месяца рядом стоим!

— А что?

— Так ты счастливая тарелка будешь! У нас на фабрике примета такая, если влюблённый человек тебя раскатывает, то и ты любовь в дом будешь приносить. Тебе частицу любви из рук передали, и всё — ты особенная!

— Так я ж не одна такая, у него по сколько в день таких как я проходит.

— Так я тебе сколько раз и говорила, аура здесь хорошая, а ты в Москву, в Москву…

В помещении фабрики, где болтали тарелки, стояли печи для обжига. Большие, в которых изделия оставляли на два дня при температуре 1200 градусов, и где потом они остывали. Здесь же находились печи поменьше для небольших партий изделий. Немного поодаль стоял утель — прошедшая первый обжиг керамика в ожидании последующего обжига или дальнейшей росписи. Это он цокал, отдавая горячее печное тепло и делая разговор наших тарелок-болтушек еле слышным.

Печи были умные и очень ответственные. На фабрике рассказывали, что одна из печей умела включаться сама, доводя изделия до идеального состояния, не дожидаясь, когда мастер придёт утром. Кто-то из тарелок рассказывал, что печь просто давно и безнадёжно была влюблена в Мастера. Мастер работал на фабрике уже много лет и дело своё знал, а дело было уникальное. Только он умел делать ещё и чернолощёные горшки, как в старину.