Татьяна Архипова - Суздаль. Это моя земля

— А ты за мною что ли следишь, карга?

— Уж такая я тебе и карга? Приглядись!

Пригляделся и я. Не было никакой старухи. Была молодая, в сияющем при лунном свете льняном платье до пят. Подняла руки к небу, за руками поднялся рой, слизал Данилова и лёг оземь, успокоившись. Мне стало дурно.

— Ты чего побледнел-то, милок? — ершисто сказала Хозяйка. — Ну-ка, водички хлебни, — и указала на ведро с ковшом на крыльце.

Я потянулся к ведру. Поскользнулся, упал в воду лицом. Ведро перевернулось, и меня накрыло волной с головой.

[4]

В торжественной процессии двигаемся к Каменке. Я впереди, за мной Хозяйка. Ночью на реке туман плотный и такой густой, что пальцы вытянутой руки едва видать, не то что другой берег. Но ведь река, я помню, метров тридцать в ширину, не больше.

Лодка. Я на вёслах. Хозяйка сидит на корме напротив. Над её головой золотистый рой, на фоне которого она выглядит иконой. После двух гребков наш берег пропадает из виду. По моим ощущениям, мы должны были уже уткнуться в противоположный берег, но нет. Скользим в тишине.

— Оставь вёсла, — голос Хозяйки отчетливый, а губы не двигаются, — мы на середине. Бросай копейку.

Конечно. Я и на море всегда так делаю. Чтобы вернуться.

Чёрный мохнатый паук смотрит на меня. Он сидит возле щели на потолке, откуда только что вылез, и смотрит прямо на меня. Или мне это только кажется? Или мне только кажется, что этот паук всё понимает, слышит все мои мысли, угадывает все мои намерения?

Он ползёт из угла вниз по стене, я уже различаю каждый волосок его тела, я уже могу достать его рукой, но он знает, что я не трону, что нет сил, что я смирился. И он ползёт дальше, вниз, на уровне спинки кровати сворачивает. Он приближается к моей голове, забирается на лицо; я закрываю глаза. Лапы щекочут мне нос и губы. Мне противно, но паук знает, что я не трону, что нет сил, что я смирился. Я не могу изменить ничего. Я — песчинка в африканской пустыне, я — дождинка в океане, я — жухлый лист в осенней тайге. Я — снежинка в зимней пурге, я — капля, застывшая во льдах Антарктиды. Я — ничто. Я всего лишь один из миллиардов, запертый по доброй воле в сырой и тёмной келье. Я — самый несчастный из живущих на Земле, ведь я знаю, что станет со всеми нами.

Может, монах-провидец знал. Знал, что всё так и будет: я приеду сюда, в Спасо-Евфимиев монастырь…

— Я никогда тебе не говорил, мне так нравится твоя фамилия — Преображенская.

— На самом деле, эту фамилию я взяла после монастыря.

— Монастыря? Что ты там делала?

— Жила. Я, когда муж умер, я же вообще ничего не умела, родила в девятнадцать, он и обеспечивал. После него, понятно, остались сбережения, но почти всё ушло на обучение дочери. И надо было чем-то заняться, как-то самой зарабатывать. Депрессия началась, я в жизни потерялась. И знакомая посоветовали в монастырь уехать на пару месяцев.

— Послушницей?

— Да, помогала в хозяйстве, на молитвы ходила, на источники. Как почувствовала, что обрела себя, вернулась в Москву, сменила фамилию, занялась цветами — единственным, что умела.

Вот так, невзначай, подруга зародила во мне идею: а не уехать ли тоже? Мысль была странной: ни в бога, ни в дьявола я не верил. Но всю жизнь я хотел чего-то большего, чувствовал, что придёт моё время. Но время шло мимо, мне уже почти сорок, а я так и не разобрался: живу ли так, как хочу? Занимаюсь ли тем, чем нужно? Счастлив ли? Учёная степень, признание коллег, любимая работа, семья. Но неужели для счастья этого достаточно? Может, есть что-то большее, некое тайное знание? Может, потому я и стал палеографом, чтобы найти ответ на этот вопрос в древних манускриптах?

…настоятель Амвросий отправит меня в подземелье…

Прошло четыре месяца. За это время я никуда не звонил, ничего не писал, мне было хорошо и спокойно, хотя ответов на вопросы, приведшие меня сюда, я так и не находил.

Послушник в монастыре не выбирает работу, он делает то, что поручено: готовит, моет посуду, убирает; никому нет дела, кем он был в миру, нищим или богатым, учёным или безграмотным. После утренней службы я шёл на послушание: мыл полы, подметал двор, чистил овощи к обеду. По ночам в тёмной келье, где кроме стола, стула, кровати и голых белёных стен ничего нет, читал Библию и молился.

По какой-то неведомой причине отец Амвросий, настоятель обители, начал приглашать меня с собой на прогулки. Каждую неделю я с нетерпением ждал этих встреч. Мы шли с ним вдоль древних стен монастыря, который «стоит, красуясь своими строениями, яко град», и вели долгие беседы о добре и зле, о боге и предназначении человека в мире.

— Я знаю, ты ищешь ответы. Все мы ищем, — голос отца Амвросия был глубокий, спокойный. Он говорил смиренно, но за словами чувствовалась сила — результат огромной духовной работы над собой.

Я молча шёл рядом, склонив голову.

— Но чувствую, ты здесь не просто так. Бог привёл тебя.

— Я пока не знаю, зачем.

— Если бы всё было так просто, — отец Амвросий ласково посмотрел на меня и улыбнулся. — Скажи, зачем ты приехал?

— Обрести счастье.

— Обрёл? За четыре месяца грязной работы?

— Я молился каждый день, как вы наставляли. Но, кажется, так ничего и не понял.

— Я хочу попросить тебя об услуге. Брат Феодосий проводит тебя в одно место в подземелье монастыря. Ты, говорил, учёный, палеограф, стало быть, умеешь обращаться с древними рукописями. Комнатка там скрытная и неприметная, даже советские варвары в тридцатых годах её не заметили. Поможешь разобрать?

К работе с документами возвращаться не хотелось — в однообразности и монотонности дней моя метавшаяся душа находила определённое успокоение, однако отцу Амвросию отказать я не посмел.

— И никому о ней знать не нужно, — строго добавил настоятель.

…где в сокрытой от глаз каморке, заваленной ссохшимися бумагами, покрытыми пылью и пахнущими ею до щекотки в носу…

Сырость чувствовалась кожей, пахло плесенью, дыхание спирало, от затхлого воздуха кружилась голова. Я будто попал в другой век, но лучи фонариков, робко пробивавших густую тьму подземелья, не давали поверить в это до конца. Проход был узким — шли, согнувшись: брат Феодосий впереди, я позади. Под ногами скользило, за шиворот капала влага… или мне это просто казалось? Несколько раз свернули налево и направо, подземные ходы — настоящий лабиринт. «Если вдруг этот брат оставит меня здесь одного, я никогда на свет не выйду», — пронеслось в голове.

Становилось у же, приходилось идти почти на четвереньках, ноги ныли. В какой-то момент монах остановился, огляделся (казалось, он принюхивается) и принялся шарить по стене правой рукой. Я сделал то же самое и почти сразу нащупал маленькую деревяшку, похожую на ручку двери. Брат Феодосий отстранил меня и аккуратно снял со стены небольшую приставную дверь, облепленную глиной. Я посветил — за ней была стена. «Понятно, почему здесь никто ничего не нашёл». Монах надавил на стену обеими руками и провалился внутрь.