Константин Гирлин - Собрание сочинений. Том I

5. Не убоишься ужасов в ночи, стрелы, летящей днем,

6. язвы, ходящей во мраке, заразы, опустошающей в полдень.

7. Падут подле тебя тысяча и десять тысяч одесную тебя; но к тебе не приблизится:

8. только смотреть будешь очами твоими и видеть возмездие нечестивым.

9. Ибо ты сказал: «Господь — упование мое»; Всевышнего избрал ты прибежищем твоим;

10. не приключится тебе зло, и язва не приблизится к жилищу твоему;

11. ибо Ангелам Своим заповедает о тебе — охранять тебя на всех путях твоих:

12. на руках понесут тебя, да не преткнешься о камень ногою твоею;

13. на аспида и василиска наступишь; попирать будешь льва и дракона.

14. «За то, что он возлюбил Меня, избавлю его; защищу его, потому что он познал имя Мое.

15. Воззовет ко Мне, и услышу его; с ним Я в скорби; избавлю его и прославлю его,

16. долготою дней насыщу его, и явлю ему спасение Мое».

Котович зачах с тех пор: больше не игрался он, лежал себе на диванчике, отдыхал, сердце у него отходило… уж и не ждал ничего. Даша смотрела за ним, но однажды ушел и он: сбежал, думали все. Очень переживал — по нему видели: животное готовило себя к чему-то. В окошке сядет черным холмиком, а там — птички, веселый галдеж, и он бы к ним полетел, только крылышек нету.

И вот… — полетел …

С рождения одна отрада — за веревочкой побегать-попрыгать: маленькие ушки, маленькие лапки, носик… Обыскались… — и нашли недалеко от дома, под стеной, в пыли и грязи, пообъеденного.

Как невыносимо больно: такой кот хороший… котечка маленький, за всю жизнь не царапнул, только ласки просил, на больное место ложился — к сердцу тулился, — ну, что теперь?!.. Зацелуешь его, как деточку малую, глазки — святая водица, истинно — человеческое дитя. Это Господь награду за беды послал, поддержку — в живом существе. А и тогда не удивились: будто бы так и надо — Провидение сыграло. Друг для друга жили: Котович однажды нашел Адама — и ушел вослед ему. Был Богом назначен, приставлен.

Маленький черный комочек, холодные лапки, — завернули в куртку Адама и похоронили под тем же орехом. Пускай теперь прилетают птички совсюду, из сказки чудесной… запорхают, как бабочки, у пригорюнившегося орешка — и горе его пройдет: живи и радуйся, душа, пришла жизнь твоя!

Так и нашлась «зеленая палочка». Они нашли ее…

В такую же раннюю весну, когда не стало Адама, родилась у Дашеньки милая-милая доченька, и назвала она ее Евушкой, что значит — «Жизнь». [Приобрела она человека от Господа]. Вошло в мир маленькое чудо: пришло за счастьем своим и — за страданьем.

Тогда жизнь взяла новый виток. Даша видела Знаки, говорила «новыми» словами: «Я чувствую, он приходит, присматривает за мной… за Евушкой; и прислушаюсь так порой: смехом жив… — смеется он, как, бывало, при жизни нашей радостной — совсем ребеночком».

Зажглась она целью отыскать человека, о котором упоминалось в «откровениях», того самого «Андрюшу»: оказалось, был такой человек, овдовевший и потонувший в грусти, рая-житель, но очень несчастный, разбитый душой и телом, одинокий, живущий в трагедии многие годы и умерший страшно, в агонии… где-то далеко от цивилизации, в крайней нищете. В одно из ранних утр поднялся он над суетой мира; удалился на край света, в самую глубокую глушь, для утешения и покаяния, на Валаамские берега: в лесу пожил, как зверь настоящий, просвещением занимался, тьму безверия народного убивал. Стала его душа как бы выше мирского, «над миром», в покое. Сам учением занялся и других обучал: как в Боге жить, как к Богу прийти… — даже юродство ему приписывали. «Придет время — и расцветут редкостные цветы духовные: Господний посев не истребится».

А потом… сны пошли: надо было дознать правду-истину. И решила Дашенька отыскать «концы», вчитаться в «откровения».

За полночь читала, задыхалась.

И она приняла их, радуясь, как дитя, живительной слезой.

А что же было с Адамом после судьбоносной встречи со старцем? Последние годы прожил он, как уолденский отшельник, жил тихо-скромно, занимался сельским хозяйством — на огородике выращивал всякие разности, и так был рад этой новой жизни. Известно было, что жил он не один, а будто с кем-то, называл ее — «святая», перед ней благоговел.

И однажды ночь, поманившая обещаниями большой любви, снами сладкими упокоившая, — ночь забрала у него то, что принадлежит ей по праву, — его жизнь.

Забрезжил рассвет — и Адам тихо передал душу Богу. Скорбящие ангелы отдали его на руки матери-земли, он прильнул к ее груди и успокоился вечным сном в ее нежных объятиях.

Волку серому — волчья смерть… А как умирают волки? В холодном лесу замерзают, по хрустальным сходам в рай убегают. В рай… в одиночку… бегут…

Много времени утекло, жизнь шла своим чередом… — так было надо . Даша не забывала, но смягчилось как-то все… зарубцевалось. И иногда, на «святые даты», приходила она к тому самому ореху, душу собирала в тиши. Накрапывал дождик «аккордом небесным». Перебирала всякие запахи — внюхивалась, так искала его, как брошенная собачка — хозяина: не могла ни в ком признать. Чужое какое все! А родное — отобрали! Так сердцем до конца и не приняла отсутствия — все искала… искала… Себя виновною видела.

Муж Дашеньки приспособил лавочку у дерева: он молчал, все понимал… больше тишиной помогал. Как мышка, тихо сидела она на этой лавочке, покрытой медовым светом, умилялась на Евушку с открыто-детским ее личиком, слушала крепкий Адамов сон… — какая священная тишина! А когда поднимала к небу грустные-прегрустные глазки — плакало лучиками яркое-преяркое солнце; вспоминался в груди ее Адам — в улыбках, и Котович — маленькая мордочка, принюхивающаяся к чему-то, — два солнышка.

И вот смотрела она следом на обелиск, на котором устрашающая действительность: заросшее лицо, глаза пронзительной силы, черные почти… — в страшной боли отражения мертвого света, в ураганах, — таким его запомнил камень.

И сказала она однажды камушку, прощаясь: «Глазки ты свои закроешь — я тотчас же засыпаю».

Ушла Даша… и стало здесь до противного спокойно. Как-то разом и окончательно ушла — и не вернулась: жизнь у нее была своя, свои меры и свои стремления. И забылось… промыло раны, забылось почти все, — человек пропал из ее жизни, как будто и не существовал на самом деле. И не палило больше солнце в пылающем многоцветье, не бегало по раздолью — так зима наступала… мусор разбросала по кладбищу. Как-то разом бухнул снег: мерзкий, тяжелый и грязный, — набросало гадости. Холодные, бездушные стали дожди. Больно секли ледяные ветры… одинокие, пришедшие из далекой печали. Размыло тропинки, колдобины, полные воды.