Алла Зубова - Под знаком Стрельца

Павел Ильич:

«Как-то раз возвращаюсь я из очередной поездки с Владим Владимычем, а соседка на кухне мне говорит, что сдала койку такой прелестной девушке, что вы не сможете перед ней устоять. И действительно, как только я увидел Евгению Наумовну, понял, что пропал. Понял, что именно она должна стать моей женой. Дело было не только в её неотразимой красоте. Оказалось, что в ней крылась тьма достоинств!

Во-первых, она — белорусская еврейка. А моя мама говорила, что только такие девушки могут стать прекрасными женами. У них от природы дар умение создавать семью. Они верны и в горе, и в радости, и в бедности, и в богатстве. Они замечательно готовят, экономно ведут хозяйство, создают уют и при том, по-женски мудры и терпеливы. Во-вторых, не дав ей возможность осознать мои не аполлоновские внешние данные, я сразу же покорил девушку своей огромной эрудицией.»

Евгения Наумовна, которую муж ласково зовет Нюшей:

«С первой же встречи я поняла, что он надежный, честный, очень добрый человек. Он будет меня слушаться. И потом… общество, в которое он меня, глухую провинциалку, ввел! Его там уважали. С ним считались. Мне это льстило. И подруги сгорали от зависти!»

«Золотая свадьба» Лавутов. Из личного архива автора

Дом Лавутов был теплым и уютным. Они не были домоседами. Часто посещали театры, концерты, выставки, любили выступления чтецов, охотно принимали приглашения. Для меня их визит был экзаменом на кулинарное мастерство. Павел Ильич, избалованный супругой, понимал в еде толк. Слава Богу, он обожал плов (моё коронное блюдо), маринованные грибы, всякую зеленушку и мороженое. Это меню и составляло, в основном, моё угощение. Другое дело Евгения Наумовна. Идя к ним, мы брали с собой пару бутылок хорошего вина, что-нибудь из сладкого и фрукты. Приняв благосклонно цветы и свертки, хозяйка торжественно объявляла: «Сегодня будут поданы драники в сметане с тмином». Или: «Вас ждут цеппелины в соусе Шардоне». Мы садились за элегантно сервированный стол, вкушали картофельные яства, восхищались, потом усаживались в мягкие старенькие кресла, и начинался разговор. Впрочем, «разговор» — неточное слово. Это был блистательный театральный монолог Лавутика с позами, жестами, риторическими вопросами, многозначительными паузами. Плавное, логичное течение рассказа прерывалось отступлениями, ремарками, экскурсами в историю, прежде чем возвращалось в основное русло. Темой же такого монолога могло служить что угодно: новая книга, статья, какое-либо известие.

Я слушала напряженно, пытаясь запомнить то, что говорил Павел Ильич, и подивиться тому, как артистично он говорил, сражая мимоходом своей феноменальной памятью.

Придя домой в какой бы то ни было поздний час, я открывала дневник и старательно записывала всё, что удержалось в голове.

Тихий спутник

Лавут сопровождал Маяковского во всех поездках по стране. Например, в 1927-м году, считавшимся самим поэтом болдинским, он провёл вне дома 181 день. А ведь Павел Ильич был молодожён, и ему не хотелось надолго расставаться с красавицей-женой. Но оставить поэта один на один с множеством хлопот он уже не мог, потому что оба прониклись друг к другу симпатией, да и дело пошло на лад. Маршрут обдумывался заранее. Загодя намечались площадки для выступлений. В расчёт шли театры, клубы, редакции газет, санатории, цеха заводов и фабрик — всё, где могло собраться побольше народу. Поэт был убежден, что один сегодняшний слушатель — это десять его читателей в будущем. Условия поездок часто были трудными. Тесные, бесплацкартные, а зимой и нетопленные вагоны, ночные пересадки. Но и в таких условиях Маяковский работал постоянно, иногда в дороге писал больше, чем за домашним столом.

Павел Ильич любил вспоминать, что именно в пути он стал «героем» целой главы поэмы «Хорошо». Было это так. Они направлялись в Крым. Обычно, войдя в купе, Маяковский просил уступить ему место у окна по ходу поезда, шутя напоминая, что он любитель смотреть вперед, в будущее. Если попадались интересные попутчики, подробно расспрашивал их о жизни, о работе, о городе, «вытягивая» детали, потом что-то заносил в записную книжку, которая всегда была под рукой. На станциях обязательно выходил, осматриваясь кругом, меряя перрон широкими шагами. Останавливался у газетных киосков, накупая ворох чтива. И в этот раз не было ничего необычного, если не считать нагруженную большими узлами шумную женщину, бегущую к вагону и оттолкнувшую Маяковского. В купе Лавут сначала смеялся, а потом грустно сказал, что эта сценка напомнила ему незабываемую трагическую картину бегства белых из Севастополя. Маяковский, работавший в это время над большой поэмой, которую хотел посвятить десятилетию Октября, вдруг загорелся живым интересом, прося начать рассказ с самого начала, не опуская никаких, даже самых мелких деталей. Рассказ длился долго, но поэт не только внимательнейше слушал, но то и дело просил уточнений, повторов. Как пригодилась сейчас Лавуту мощная фотографическая память! В ней чётко отпечаталась огромная, орущая толпа на пристани, которая с бою брала пароход. Военные, мужики, бабы, интеллигенты в шляпах — все с узлами, баулами, чемоданами, мешками… Вот поднимают на веревках рояль, вот проталкивается тётка, высоко над собой держа клетку, а в ней трепыхается и дурным голосом горланит канарейка, вот солдат, матюгаясь, спихивает с трапа полковника… А на другой день рано утром Лавут видел, как из штаба вышел в черной черкеске Врангель, спустился к Графской пристани, сел в моторную лодку, трижды перекрестился, поцеловал пирс, и лодка помчалась к яхте «Алмаз». Маяковский слушал и помечал что-то в книжке. Рассказ окончился за полночь.

Благополучно прибыли в Крым. Началась напряженная работа. Павел Ильич давно забыл о вагонном разговоре. Но вдруг неожиданно, казалось бы, в самый неподходящий момент, Маяковский возвращался к рассказу о бегстве Врангеля, прося уточнить какие-то мелочи, будто проверяя, так ли всё было на самом деле. Бедного Лавутика это иногда ставило в тупик, и он даже обижался. Позже, когда поэма вышла из печати, он понял, что его рассказ лег в основу целой главы. Только Маяковский взял самую суть.

«И трудно, и легко, и превосходно»

Так начинал Лавут отвечать на вопрос, как ему работалось с Маяковским. Павлу Ильичу долго приходилось бывать с поэтом в тесном контакте, в разных ситуациях, обстоятельствах. Он имел право сказать, что близко знал человека, его характер, что психологический материал, из которого была сделана натура Маяковского, не содержал никаких эрзацев и полутонов.