Алла Зубова - Под знаком Стрельца

Обратила внимание, что Давид Федорович несколько рассеян. Спиртного не пьет. Пригубил бокал белого вина. Официант подал рыбу. Блюдо являло собой шедевр кулинарного искусства. Нежнейшее филе судака с розовой поджаристой корочкой, украшенное искусно нарезанным помидором, каперсами, зеленой петрушкой. В соуснике что-то кремовое, пахнущее лимоном. Гость с удовольствием осмотрел блюдо, начал не спеша есть. Снова пауза, и снова Давид Федорович улыбается. Но это уже другая улыбка. Ностальгическая.

— Отменная рыба. Однако ничего более вкусного, чем фаршированная рыба, которую готовили в нашем доме в Одессе, я никогда не ел. Может быть, это вкус детства?

Его полное лицо с чуть отвисшими щеками все расплывается в улыбке, и он становится чем-то похожим на Пьера Безухова, каким я себе его представляла. Я слушаю каждое слово Ойстраха, стараясь запомнить все до мелочей. Но ведь у меня есть задание — надо уточнить распорядок на завтра. Лицо Давида Федоровича сразу становится несколько отрешенным.

— Достопримечательности? Извините, как-нибудь в другой раз. Сейчас очень мало времени для работы.

— Что же вы будете делать завтра до обеда?

— Удалюсь в номер со своей возлюбленной. — Он указал на скрипку.

— Сколько же можно репетировать? Не грех и рукам отдых дать.

— Не грех… Поймите меня правильно, вам это любой серьезный музыкант скажет… Сколько мест в зале? Восемьсот. Сколько будет людей, хорошо музыкально образованных? Десятка два — не больше. Но и они маленькой оплошности солиста не заметят, настоящие зубры будут сидеть за моей спиной — оркестр! Это самые строгие и беспристрастные судьи. На них не действует гипноз имени музыканта. Он перед ними в природном естестве своем. Каждый раз, как школьник, держишь экзамен. Всегда очень волнуюсь.

Рассказываю Давиду Федоровичу о бухарестской публике. Она заслуживает уважения, завтра в концертном зале будет много серьезных ценителей классической музыки. Придет старая аристократия. Люди этой породы языку и музыке учились одновременно. Им уже далеко за шестьдесят, но какая выправка, какие туалеты у дам! Непременно черный бархат или муар, шляпки с вуалетками, длинные жемчужные нити, кольца, браслеты, боа, мех. Совсем пожилые дамы — с лорнетами. На спектаклях в драматическом театре публика разная и одета пестро, а в опере, в концертном зале тон задает аристократия.

Спрашиваю Давида Федоровича: имеет ли для него значение, какая публика его слушает?

Ойстрах слегка наклоняет голову, пожимает плечами: «Если бы я вам сказал, что люди, сидящие в зале, определяют мое настроение кардинально, это было бы неверно. Сказать, что я к публике равнодушен, тем более нельзя. Боже мой, где я только не выступал! В громадных цехах заводов, в лучших концертных залах мира, на грузовых машинах перед бойцами на фронте, в пионерских лагерях. Я только всегда ставлю непременное условие — мне должны сообщить перед концертом, кто меня будет слушать. Если это совсем не подготовленная публика, я исполню для нее короткие виртуозные пьесы, которые у многих на слуху. А если люди приходят в консерваторию по абонементам, тот там уже своя программа. Ну и совсем другое дело — мой концерт, показ новой работы, выступление с симфоническим оркестром. Публика… это же… она, конечно, разная. Но волнение, как у всякого артиста, одно. Я всегда очень волнуюсь.

— А лица в зале видите?

— Нет. Стараюсь смотреть в себя. Впрочем, я и тут не совсем прав. Мне вспоминается концерт в осажденном Ленинграде. Уже блокада, уже голод. Еще не зима, но холодно. В зале холодно. Я чувствовал это пальцами. И вот вижу, ряду в четвертом партера, немного слева, на меня смотрят удивительные глаза. Пожилая женщина, густые седые волосы коротко острижены. Она в черном платье с белым кружевным воротничком, на плечах темный шарф или плед. И огромные серые глаза на бледном испитом лице. По тому, как она слушала, я понял, что она музыкантша, что Моцарта и Венявского, которых я играл, она хорошо знала. Не могу передать выражение ее лица, но я его запомнил на всю жизнь. Если бы я сейчас ее встретил, я бы узнал эту женщину.

В концертном зале Атенеум выступали многие мировые знаменитости. Успех советского скрипача Давида Ойстраха был феноменальным. В программе Моцарт, Шуман, Прокофьев. Завершал концерт фрагмент знаменитой румынской рапсодии Джордже Энеску, требующей от исполнителя виртуозного владения скрипкой. Это было высоко оценено публикой и прессой.

Сразу же после концерта машина везла Ойстраха в аэропорт Бэняса. Время считалось по минутам. Но оказалось, что вылет задерживается. Дорогого гостя и его сопровождающих пригласили в тихую уютную комнату, одна стена которой была стеклянная. Давид Федорович очень устал, лицо осунулось, он сидел в мягком кресле, откинувшись на спинку, и ни с кем не разговаривал. Мимо стеклянной стены прошли пилоты, две бортпроводницы. Ойстрах вдруг хмыкнул и тихонько засмеялся. Не поняв причины, я спросила, что его так развеселило.

Шепотом, будто по секрету, он рассказал, что когда в первый раз летел на самолете в Москву из зарубежных гастролей, году эдак в 37-м, то рейс сопровождала удивительно милая бортпроводница, с которой он не спускал глаз. Молодой скрипач вдруг представил себе, что вот такое восхитительное небесное создание — его жена. Фантазия его разыгралась, и он видел в мечтах, как зимой встречает жену с букетом алых роз, что хорошо смотрелось бы на фоне снежного пейзажа; летом к зеленому летному полю подошли бы белые розы… но тут начались воздушные ямы, незадачливому мечтателю стало плохо, и вмиг кончились его грезы. Он об одном молил судьбу — добраться живым до земли.

Георгий Николаевич Леонидзе — известный поэт.

Лауреат Государственной премии. Академик. Общественный деятель. Но виноградари Алазанской долины, тквибульские шахтеры, строители Игурской ГЭС, тбилисские студенты — все в Грузии звали его уважительно и по-родственному батоно Гогла.

Высокого роста, мощного телосложения, он похож на большой осколок гранитной скалы. В нем все говорило о недюжинной силе: густой хрипловатый голос, пожатие крепкой широкой ладони, тяжелая неторопливая походка.

В Бухарест он прибыл по приглашению общества румыно-советской дружбы. Меня попросили быть переводчицей. Готовясь к встрече почетного гостя, я прочитала сборник стихов Георгия Леонидзе, переведенных на русский язык нашими лучшими поэтами Николаем Заболоцким, Борисом Пастернаком, Михаилом Светловым, Николаем Тихоновым. Если коротко передать впечатление от стихов, то это было признание любви к Грузии, гордость за ее историю и отважный народ.

Из биографической справки я узнала, что Георгий Николаевич Леонидзе родился в 1899 году. Он будет постоянно в разговоре упоминать дату своего рождения: «Я ровно на сто лет моложе Пушкина». Кахетия — благословенный край грузинских виноделов. Здесь в семье сельского учителя и появился на свет Гоги. Мальчик рано выучился грамоте. Слушая песни ашугов, бродивших по деревням, сам стал слагать стихи, в которых воспевал «раздолье пастбищ необъятных», «кизиловые зори», «серебряный туман», «сад, увитый виноградом, где миндаль весенний, горький ветви с розой переплел». Юного поэта звали на народные празднества по всей округе. О талантливом мальчике узнали в Тбилиси, и газета «Мцхета» напечатала его стихи, когда автору едва исполнилось двенадцать лет. Через год его принимают в Тбилисскую семинарию, где он прилежно учится пять лет.