Леван Хаиндрава - Очарованная даль

— Вы куда едете? — спросил собеседник.

— В Шанхай, — не без гордости ответил Гога. — Учиться. А вы куда?

Молодой человек вздохнул:

— Я недавно похоронил отца. Мы с мамой перебираемся в Палестину. Моя фамилия — Гинзбург.

— Доктора Гинзбурга сын?

— Да. А вы ведь — Горделов?

— Да.

— Наши отцы были друзьями. Меня зовут Миша, — и рыжеватый молодой человек протянул Гоге руку. Они обменялись рукопожатием.

Услышанное озадачило Гогу: едут в Палестину. Навсегда уехали из Харбина. Разве можно навсегда покинуть город, где родился, вырос, где у тебя — все?

Гога знал, что многие уезжают: кто в Канаду, кто в Соединенные Штаты. Некоторые евреи собирались ехать в Палестину, создавать там свое государство. Мося Калиновский мечтал об этом, часто говорил, что непременно уедет. Но это все не относилось непосредственно к Гоге: разговоры Моси оставались пока только разговорами, а вот эти — Миша Гинзбург и его мать — уже едут.

Мадам Гинзбург вскоре появилась.

— Мишенька, ты проголодался? — заговорила, подходя, пожилая полная дама с густыми черными бровями — такими же, какие были у ее покойного мужа. — Пойдем, скушай кусочек курочки.

«В кого же он пошел? — думал в это время Гога. — И отец был брюнет, и мать темная, а он рыжий?»

— Я не голоден, мама. Мы же позавтракали в Дайрене.

— А яблочко хочешь? Я сейчас тебе очищу, — голос звучал почти умоляюще.

— Не хочу я и яблока, мама. Скоро обед будет.

— А тебе не кажется, что начинается качка?

— Нет, мама, мне не кажется, что начинается качка…

— Ты в этом уверен?

— Абсолютно.

— А мне что-то не по себе.

— Ты пойди в каюту и приляг. Сразу станет легче.

Мадам Гинзбург последовала совету сына, и тот вздохнул с облегчением.

— Вы первый раз на пароходе? — спросил Миша.

Как хотелось бы Гоге ответить что-нибудь вроде: «Что вы! Я много плавал!» Но врать не хотелось и пришлось, скрепя сердце, признать, что да, он на пароходе первый раз.

— И я тоже, — спокойно отозвался Гинзбург, очевидно не усматривая в этом ничего зазорного, и тем принес Гоге облегчение. — Давайте обойдем все палубы!

Гога охотно согласился. Они сперва прошли на корму, где было много тросов, лебедок и еще каких-то приспособлений неизвестного назначения. Потом по крутой и узкой лестнице они поднялись на верхнюю палубу.

«Только для пассажиров первого класса» — прочел Гога написанную по-английски табличку. Его как ошпарило. Сам он ехал вторым классом, и, следовательно, ему здесь находиться не полагалось. Его охватило очень неприятное и непривычное ощущение. В Харбине такого места, куда бы ему, сыну Ростома Георгиевича Горделова, доступ был закрыт, не существовало. Он был везде вхож, везде желанный гость. А тут вдруг… Гога почувствовал себя уязвленным и обиженным на родителей: не могли взять ему билет первого класса!

Стараясь подавить в себе чувство растерянности, Гога показал на табличку своему спутнику и сказал:

— Я еду вторым классом.

— Я — тоже, — беспечно отозвался Гинзбург. — Ну и что?

Гога снова молча показал на табличку.

— Вот еще! — Миша пренебрежительно дернул плечами. — Что, у нас на лбу написано, что мы из второго класса? И вообще, что за ерунда!

Он говорил так безапелляционно, что Гога поддался и, не возражая больше, последовал за ним. А Миша расхаживал по верхней палубе так уверенно, будто уже неоднократно бывал здесь.

На палубе все было так же, как внизу. В шезлонгах сидели дамы-иностранки, укутав ноги пледами, — ветер дул все сильнее и было довольно свежо. Они болтали друг с другом, читали или вязали. Однако в салоне стала заметна разница. Здесь все было самого высшего сорта: и полированные панели, и парчовые гобелены, и массивные, но изящные японские фарфоровые вазы по углам, и удобные кожаные кресла, и резные курительные столики с красивыми медными пепельницами.

Сухопарый пожилой иностранец, по виду англичанин, оторвался на мгновение от своей газеты и бросил на вошедших взгляд, который, как показалось Гоге, выражал: «А этим что здесь надо?» И Гога снова почувствовал себя не в своей тарелке. Но Миша, не проявляя ни малейших признаков смущения, спросил его:

— Вы играете в шахматы?

И, не дожидаясь Гогиного ответа, он начал расставлять фигуры на доске.

— Я слабо играю, — ответил Гога нерешительно.

— Я тоже, — успокоил его Миша, но тут раздались удары гонга.

— Обед, — объяснил Миша, который, казалось, знал все на свете. — Потом сыграем.

После салона первого класса кают-компания второго выглядела куда более скромным помещением, но все же достаточно удобным и даже не без комфорта. Обед состоял из пяти блюд, на вид привлекательных, но на вкус посредственных. Только добротный кусок бифштекса спас положение, а то встать бы Гоге из-за стола голодным.

После обеда завязались новые знакомства, составилась компания, сплошь из харбинцев: некоторые ехали, как и Гога, в Шанхай, другие — в Гонконг, а две молоденькие девушки-француженки вместе с родителями — во Францию, и Гога отметил про себя, что он уже перестает удивляться самым неожиданным и отдаленным местам, которые называют его спутники. Шанхай теперь казался ему совсем близким и начинал частично утрачивать свой романтический ореол.

На следующий день в Циндао село много пассажиров, и второй класс заполнился говорящей по-английски молодежью, возвращавшейся в Шанхай после летних отпусков.

Эта молодежь очень отличалась от харбинской — был в ней какой-то иностранный лоск, но была и развязность, бесцеремонность. Все они разговаривали громко, все, казалось, были между собой знакомы, называли друг друга уменьшительными именами: Боб, Майк, Ник, Мэри, Энни и, быстро завладев положением, оттерли более скромных и деликатных харбинцев на второй план.

Прислушиваясь к их разговору, Гога, к своей досаде, убеждался, что понимает не больше половины, хотя прежде считал, что знает английский вполне прилично.

Харбинцы продолжали держаться вместе и проводили время тоже достаточно интересно, главным образом благодаря Мише Гинзбургу — самому старшему в компании, неутомимому организатору всяких затей и рассказчику разных забавных историй. Он по характеру и по природе своей был душой общества и чувствовал бы себя в совершенно родной стихии среди слушавших его с интересом и смеющихся его шуткам и остротам девушек и юношей, если б не раздававшийся время от времени голос:

— Миша, Мишенька! Где ты?

— Мама, мама, солнце меня не печет и за борт я не упаду, что ты еще хочешь? — страдальчески морщась, откликался Миша и, так как успокоенная мадам Гинзбург удалялась, возобновлял свой рассказ или затевал какое-нибудь новое развлечение.