Леван Хаиндрава - Очарованная даль

— Пожалуйста, предъявите ваши документы!

Гога достал из кармана желтую книжечку — паспорт и выездную визу Маньчжоу-го для российских эмигрантов и подал.

— Это что? — сухо спросил китаец, не беря книжечку в руки.

— Это мои документы, — растерянно ответил Гога и, как бы оправдываясь, добавил: — Других у меня нет. Вот здесь вклеен листок — это японская транзитная виза на проезд через Дайрен.

— Вы из Харбина приехали? — спросил таможенник.

— Да.

С брезгливой гримасой молодой китаец взял наконец в руки желтую книжицу. Он раскрыл ее и на первой же странице увидел желтый флаг с черно-бело-сине-красными полосами в верхнем углу, — флаг марионеточного государства Маньчжоу-го. Лицо китайца искривилось еще сильнее, и он медленными движениями, разделенными на недлинные, но четко обозначенные паузы, как бы подчеркивавшими его отвращение к тому, что он держит в руках, разорвал книжку пополам, потом еще раз и лоскутья презрительно швырнул на пол.

Гога чуть слышно ахнул: ведь целую неделю пришлось потратить, хлопоча об этом документе в Харбине.

— Как же я буду жить без паспорта? — вырвался у него растерянный вопрос.

Китаец поднял голову и, встретившись глазами с Гогой, сдержанно улыбнулся.

— Молодой человек, вы приехали в свободную страну! Никаких документов вам не надо.

Гога смотрел на офицера, слушал и ничего не понимал.

Молодой китаец встал, надел фуражку и, подойдя к Гоге, похлопал его по плечу:

— Вы учиться приехали? В добрый час! Учитесь. Живите спокойно. Желаю успеха!

С этими словами он открыл перед Гогой дверь, выводившую его на улицы Шанхая.

Подхватив свои чемоданы, Гога переступил порог и очутился на улице, один конец которой упирался в ту самую пристань, где пришвартовался «Хотен-мару».

После относительной тишины, порядка и прохлады таможенного зала ему показалось, что он попал в огнедышащую преисподнюю: дикая жара, надсадные выкрики снующих туда и сюда до пояса обнаженных, обливающихся потом кули, с немыслимого объема тюками на спинах, путаница прохожих, рикш, тачек, грузовиков, легковых автомобилей, мотоциклов, — все это производило ошеломляющее впечатление. Гога прижался к стене, словно опасаясь быть подхваченным и сметенным бешеным круговоротом, но тотчас отпрянул: стена была раскалена, как кухонная плита.

Ничего подобного Гога не только никогда не видел, но и представить себе не мог. В эти минуты он даже забыл, зачем и какими судьбами здесь очутился.

— Гога! А мы тебя там ждем! — услышал он высокий, резкий голос Коки, и в следующее мгновение друзья крепко обнялись. — А ты здорово вырос! Ух ты, какой стал! — Кока снизу вверх радостно разглядывал кузена.

— Кока! — только и мог выговорить Гога.

В это время рядом с ними оказались Журавлевы. Новые объятия, поцелуи, охи да ахи, встречные вопросы, на которые нет времени отвечать, потому что междометия лучше помогают выявить переполняющие душу эмоции. От тревожного чувства и растерянности первых минут не осталось и следа: он среди своих, среди давно и прочно любимых и любящих его людей. Все будет хорошо, потому что иначе и быть не может.

— Кока, надо спешить, а то уже почти пять часов, — первым опомнился Михаил Яковлевич.

Смысл этих слов стал ясен Гоге, как только такси, в которое они все уселись, выехало на главную магистраль восточной части Международного сеттльмента — Янцепу-род. Длинная, узкая, ломаной линией пролегающая в джунглях домов самого разного калибра, стиля и возраста, она была до предела забита всеми мыслимыми видами транспорта: начинался час пик, когда из неисчислимых контор, банков, учреждений выливались струйки служащих, чтоб на улице слиться в плотный, мощный поток, текущий в одну сторону — к западу, туда, где расположены резидентские районы.

Автомобиль ежеминутно останавливался, попадая в заторы. А поток людей на тротуаре все уплотнялся и, не вмещаясь в отведенное ему пространство, переливался на проезжую часть улицы, еще более осложняя и без того неразрешимую задачу регулировщиков — бородатых великанов индусов из отдела движения полиции сеттльмента.

Над магазинами, а шли они здесь подряд, один за другим на несколько миль, наподобие флагов свешивались красные, синие, желтые полотнища с черными или золотыми иероглифами — китайский вариант вывесок. Над дверями некоторых магазинов были прикреплены громкоговорители, из них неслась не слишком благозвучная для европейского уха музыка, в которой явно доминировали ударные. Между их разрядами извивались тонкими змейками визгливые звуки струнных инструментов.

Кока, явно упиваясь ролью местного старожила и знатока города, полуобернувшись с переднего сиденья, указывал кузену на то, что ему казалось достойным внимания:

— «Бродвей Мэншенс», тридцать два этажа, самый большой отель в городе, — возгласил он торжественным тоном, показывая на действительно огромное, полукругом обращенное к улице здание, закрывавшее, казалось, чуть ли не половину обзора.

«Как он быстро научился говорить по-английски! — подумал Гога не без зависти. — Наверное, лучше меня говорит». Это соображение пришло ему в голову потому, что он сам бы не догадался произносить слово «отель» без мягкого знака, как это сделал Кока, да еще с придыханием перед буквой «о».

А тот продолжал тоном опытного гида:

— Вот слева три консульства: это с куполом, видишь, — японское, потом германское, а вот это — советское… Одно из лучших мест в городе. Из него вид и на Вампу, и на Банд, — Кока говорил так, словно в том, что из советского консульства открывался роскошный вид, была в какой-то мере и его заслуга.

— Русские представительства всегда ставились на лучших местах. В любой стране, — не вынимая трубки изо рта, подал ревнивую реплику дядя Миша.

Проехали узкий мост через канал, настолько забитый сампанками, что воды не было видно, и перспектива сразу расширилась: слева открылась река, на несколько миль выше того места, где высаживался Гога, прямо перед глазами возникла широкая, сплошь запруженная бесчисленными автомашинами набережная — Банд, как ее здесь называли.

Набережная — гордость жителей Шанхая — действительно была очень красива, сплошь застроенная огромными зданиями европейского типа, с архитектурой если не всегда хорошего вкуса, то всегда импозантной.

— Вон тот дом, с башней и часами, видишь? — оживился и Михаил Яковлевич.

Гога кивнул.

— Таможня. По этим часам весь город живет.

Словно чтоб подтвердить слова Журавлева, башенные часы мелодично и густо пробили половину.

«Полчаса едем!» — отметил про себя Гога и спросил:

— Скоро уже?

— Половину дороги проехали.