Леван Хаиндрава - Очарованная даль

«Ничего себе город!» — подумал Гога и, следуя приглашению Коки, резко повернулся вправо, едва успев разглядеть массивные колонны и белую мраморную лестницу какого-то здания.

— Гонконг-Шанхайский банк! — провозгласил Кока.

— Этот банк и у нас в Харбине есть, — отозвался Гога, которому становилось обидно за родной город.

— Здесь главное отделение. Четыреста служащих.

— А львов ты не заметил? — спросил с улыбкой Михаил Яковлевич.

— Львов? Каких львов? — не понял Гога.

— Это, можно сказать, главная здешняя достопримечательность. Медные львы в натуральную величину по обеим сторонам от входа в банк. Символизируют величие и могущество Британской империи. Существует поверье: если идешь по делу и погладишь лапу льва — дело выгорит.

— Да дайте вы ему вздохнуть хоть минутку! — вставила наконец слово тетя Оля, непрерывно обмахиваясь веером. — Насели на парня с двух сторон. Успеет еще все посмотреть, не на два дня приехал.

Михаил Яковлевич и Кока смущенно улыбались, сознавая, что Ольга Александровна права.

— Ты лучше вот что скажи нам, Гогошка: как мама? Очень волновалась перед отъездом?

Давно уже не слышал Гога свое имя в таком варианте и только от тети Оли терпел его — от своей любимой тетки, одного из самых близких людей на свете. И хотя само слово «Гогоша» очень ему не нравилось, сейчас, среди шума, спешки, невообразимого оживления чуждого ему города, слово это прозвучало приятно. Повеяло чем-то родным, увы, уже минувшим.

— Нет, — ответил он коротко, не желая вдаваться в подробности, потому что дело было не в том, что мама волновалась, а в том, что она тосковала, а он, Гога, был недостаточно внимателен к ее переживаниям последних недель. Сейчас он это понимал, а тогда… тогда он больше стремился на улицу — к друзьям, к развлечениям. Бедная мама, как горько ей должно было быть!

— А папино здоровье как? — продолжала расспрашивать намолчавшаяся Ольга Александровна. — Болеет?

— Нет, ничего, — сказал Гога, опять не уверенный, что отвечает точно, и, словно вспомнив, добавил: — Зимою болел, а сейчас ничего.

Машина в это время свернула в широкую, плавно загибавшую то в одну, то в другую сторону улицу, не менее оживленную и насыщенную транспортом.

— Авеню Эдуарда Седьмого. Справа — Международный сеттльмент, слева — французская концессия, — все в том же тоне заправского гида позволил себе вновь вступить в разговор Кока. — Это граница.

Гога с удивлением смотрел по сторонам. О границах он имел совсем другое представление. А тут — улица, как все остальные, только пошире, туда-сюда пересекают ее пешеходы, машины свободно сворачивают в обе стороны, никто их не останавливает, никто ничего не проверяет. И на тебе — граница! Но он был так переполнен впечатлениями — неожиданными и непривычными, — что уже утрачивал способность воспринимать еще что-либо новое. Ему хотелось одного: чтоб скорее кончилась эта поездка, чтоб оказаться в квартире, перевести дыхание, принять душ — ведь пот лил с него в три ручья. Да и поесть тоже не мешало бы: на пароходе он от последнего обеда отказался, предпочитая не покидать палубу.

Машина свернула налево в узкую боковую улочку, и Гога даже зажмурился: уж куда, казалось бы, больше народу, чем на Янцепу-род, а здесь было его столько, что и различить невозможно, где тротуар, а где проезжая часть. Прохожие как ни в чем не бывало двигались в нужную сторону, бродячие торговцы звонкими голосами приглашали покупать свой товар, резко выкрикивали рикши, прокладывая себе путь и порою подталкивая нерасторопных и зазевавшихся. Тут же шныряли шустрые ребятишки, а машина, не сбавляя скорости (правда, ехали не быстро), проникала в толпу, которая словно вода, раздвигаемая носом лодки, каким-то непостижимым образом раздавалась в последний момент, а потом, как вода же, немедленно вновь смыкалась за кормой. Надо было обладать железными нервами, чтоб сидеть за рулем в таких условиях, но шофер-китаец был невозмутим и даже не сигналил.

Впрочем, такая езда скоро кончилась. Проехав три квартала, такси свернуло направо и выехало на вполне благопристойную, обсаженную платанами, цивилизованную улицу с трамвайной линией, четко регулируемым уличным движением, ясно обозначенными широкими тротуарами и опять же магазинами, магазинами, магазинами, но уже иностранными: с витринами, оформленными эффектно и с хорошим вкусом, с вывесками на английском и французском языках. Стали попадаться русские фамилии и названия: «Григорьев и Компания», «Барановский и Сыновья», «Меха — Витензон», музыкальный магазин «Кантилена», кафе-ресторан «Ренессанс». Опять повеяло Харбином, хотя на Харбин в общем было похоже мало.

— Авеню Жоффр, — с какой-то нежностью в голосе объявил Кока, но Гога уже понял, что едут они по главной улице Французской концессии, о которой он еще в Харбине был наслышан.

Здесь движение на перекрестках регулировали не индусы в тюрбанах, а приземистые, невозмутимые аннамиты в конусообразных пробковых шлемах. Действовали они, впрочем, весьма квалифицированно, потому что порядок на Авеню Жоффр был образцовый. Правда, и транспорта здесь было меньше.

— Мы куда сейчас едем? — вспомнил наконец Гога немаловажное обстоятельство.

— Ко мне! — веско сказал Кока, и тут Гога сообразил, что ничего не спросил еще о тете Любе.

— Мама ждет нас дома, — ответил Кока.

— А Геннадий где?

— Разве ты не знаешь? — удивился Кока. — Геннадий в Маниле. Он там устроился.

Это была новость, но Геннадий в жизни Гоги большой роли не играл, и он принял известие спокойно. Гога постепенно осваивался и обретал возможность вести более нормальную беседу.

— Послушай, Кока, ты что, видеть плохо стал? Почему очки носишь? Ты в них на иностранца похож.

— Потому и носит, — подбросила иронически тетя Оля, но Кока, будто не расслышав ее реплики, кашлянул от смущения и пробормотал что-то малоразборчивое. Но тут его выручила необходимость показать шоферу двор, куда следовало свернуть, и дверь, у которой остановиться.

Приехали. Гога почувствовал, что волнуется. Еще бы! Первая квартира его новой жизни, первая крыша над головой после родительского дома. Поднимаясь по довольно крутой деревянной лестнице, поскрипывавшей под ногами, Гога на площадке четвертого этажа увидел свесившуюся через перила тетю Любу, заметно похудевшую, но выглядевшую веселой и оживленной. Еще не дав племяннику подняться, она стала ахать: «Как вырос, Гогочка! Как возмужал! Совсем мужчина!»

Когда поцелуи и объятия кончились и все наконец расселись, Гога получил возможность осмотреться. Он находился в большой продолговатой комнате, обставленной как спальня, но с круглым столом посередине. Тетя Люба, перехватив взгляд Гоги, заговорила в своей обычной манере, в которой не вполне убедительная бодрость мешалась с нотками неуверенности в себе — тон, характерный для неудачников, людей несчастных, но самолюбивых: