Леван Хаиндрава - Очарованная даль

В эти предшествовавшие началу лекций дни Гога позволял себе подольше поваляться утром в постели, чего дома, в Харбине, Вера Александровна делать не разрешала. Потом он не спеша одевался и шел к тете Любе завтракать, наслаждаясь своей полной независимостью и возможностью заниматься чем заблагорассудится. Коки уже давно дома не было. Работа на табачной фабрике начиналась в восемь утра, езды туда было больше часу. Вот и приходилось ему вставать чуть не затемно.

Предоставленный в дневные часы самому себе, Гога много ходил по городу. Как все здесь было непохоже на Харбин! Город как будто чисто китайский, с бесчисленными рикшами, велосипедистами, уличными торговцами, с вереницами одноколесных, очень неудобных, по внешнему впечатлению, тачек, на которых по утрам окрестные крестьяне доставляют на рынки, напрягаясь и балансируя, чтобы они не опрокинулись, горы овощей, фруктов и зелени. Целые огромные районы застроены двух-трехэтажными домами чисто китайского вида с неизменными лавками, харчевнями, меняльными конторами, магазинами на первом этаже. И тут же вдруг небоскреб совершенно американский, откуда выходит надменный иностранец и, никого не удостаивая взглядом, садится в ожидающий его лимузин. Дверцу предупредительно распахивает шофер в ливрее. Иностранец едет в свою контору в деловом районе города, в котором нет ничего китайского: по виду нечто среднее между лондонским Сити и нью-йоркским Бродвеем, с огромными зданиями, вроде тех, мимо которых проезжали в первый день на Банде, с индусами-полицейскими, с моряками всех наций, веселыми стайками проходящими по улицам и озирающимися в поисках специфических развлечений.

Очень хороши были дорогие кинотеатры «Гранд» и «Мажестик» в центре Международного сеттльмента, «Катэй» и «Нанкин» — на территории французской концессии. Комфорт и чистота в них сочетались с безупречным порядком, сеансы шли с паузами, так что залы успевали освободить и проветрить, пускать публику начинали за полчаса, никакой давки, никакой путаницы. По местам зрителей разводили миловидные девушки-иностранки, обычно русские или португалки, одетые в строгую элегантную форму. В зрительном зале, чтоб не скучно было ждать начала сеанса, тихо играла музыка, причем — что особенно поражало Гогу, — если фильм был музыкальный, то мелодии исполнялись из этого самого фильма. Поэтому обычно в первые дни демонстрации таких фильмов на ранних сеансах, начинавшихся в половине третьего или в три часа дня, бывало много джазовых музыкантов, которые, записав шлягер по слуху, имели возможность в тот же вечер щегольнуть им у себя в кабаре.

В один из дней, бродя по улицам сеттльмента, Гога оказался у ворот Джессфильд-парка. Входной билет стоил безделицу, и Гога зашел. Парк был большой и очень красивый: зеленые, чисто английского типа лужайки с безупречным газоном перемежались рощами развесистых деревьев, дававших много тени. Вдоль некоторых аллей тянулись цветники — яркие, разнообразные. Причудливо извивалась серебристая лента пруда с бесшумно плавающими по зеркальной поверхности лебедями. Но великолепно ухоженный парк был совершенно пуст. За те полчаса, которые Гога провел там, он видел лишь несколько нарядных иностранных ребятишек, резвящихся под присмотром нянь или мирно посасывающих соски в колясках.

Вечером он рассказал Коке о странном впечатлении, которое произвел на него Джессфильд-парк своей без-людностью.

— Это потому, что туда китайцев не пускают, — объяснил Кока.

— Что? — не понял Гога.

— Китайцев туда, говорю, не пускают.

— Но няни же при детях были китаянки, я сам видел.

— Да, потому что с иностранными детьми. А так — не пускают.

Гога молчал оторопело. Он ушам своим не верил. Чтоб в Китае, в городе, где основную, подавляющую часть населения составляют китайцы, их, хозяев, не пускать в парк! Невероятно!

— Послушай, но это же черт знает что такое, — заговорил он, когда пришел в себя. — Ведь это же… возмутительно… — Гога слов не находил и от этого злился еще больше.

— Почему возмутительно? — спокойно парировал Кока. — Их пусти, они все затопчут, загадят. Очень правильно. Англичане — умный народ. Знают, как надо обращаться с азиатами.

Что за чушь? Откуда Кока набрался этого? Никогда в Харбине он не слышал ничего подобного… А впрочем, были ведь такие русские, которые китайцев иначе как «фазанами» не называли. Это воспоминание окончательно смутило Гогу, лишило аргументов, которые, как ему за секунду до того казалось, сейчас посыплются из него, словно из рога изобилия. Какой-то элемент истины был в том, что говорил Кока. Действительно, если представить себе, что вся эта никогда не иссякающая уличная толпа получит возможность заходить в парк, что останется от его бархатных лужаек, от тысяч и тысяч цветов, от тихого пруда и тенистых аллей, от этой атмосферы спокойствия и благопристойности, которая разливается по всей огромной территории парка? Известная логика в словах Коки, значит, есть?

Но сердце не принимало такой логики. Не будет он ходить в Джессфильд-парк! Не будет он пользоваться первым классом трамвая, раз в нем нельзя ездить китайцам!

— Да брось ты, Гога! — увещевал его двоюродный брат. — Что ты философию разводишь: неправильно, несправедливо. А где ты видел справедливость? Я вот заведую упаковочным отделом и получаю триста китайских долларов, а менее важными отделами заведуют американцы-мальчишки и получают по триста американских долларов, то есть в три раза больше. Это справедливо? И ничего тут не изменишь.

— Надо изменить! — зная, что слова его звучат неубедительно, упорствовал тем не менее Гога.

Кока только рукой махнул.

— Триста серебряных — тоже неплохо. А если хочешь справедливости, то вот тебе она: фабрика ведь американская? Американская, — сам себе ответил Кока. — Ну и платят американцам больше, чем нашему брату, русскому. Что, несправедливо?

Гога улыбнулся, но весело ему не было. Что же, значит, когда он окончит университет и начнет работать, ему тоже будут платить меньше, потому что он не американец, не англичанин, не француз? Нет, так он не согласен. И все же он не мог не чувствовать, что известная логика в словах Коки есть: своим платят больше, чужим — меньше, вот и весь сказ. Ты не свой. Для них ты не свой. А кому же ты свой? Гога задумался. Никому. Нету такой страны, для которой он был бы свой. Грузия? Где она? Она только мечта. Ее здесь нет. И там, за той чертой, через которую и переступить-то невозможно, ее тоже не видно…

Так что же делать? Может быть, прав был Алеша Кокорев, стремившийся в Америку. Он собирался стать американским гражданином, натурализоваться, как теперь говорят. Странное слово, оно происходит от «натура», «натурально», а как раз совсем не натурально русскому юноше или грузину вдруг взять и стать американцем. Американцы — неплохие люди: он и сам это успел заметить и все говорят: щедрые, энергичные, правдивые, бывают и отзывчивые среди них. Зазорного в том, чтобы быть американцем, ничего нет, но все равно, это противоестественно: менять национальность. Нет, он, Гога, родился грузином, им и останется. Черт с ними со всеми, пускай платят меньше! Еще неизвестно, что и как будет к тому времени, когда он окончит университет.