Леван Хаиндрава - Очарованная даль

Сестры Игнатьевы мило улыбнулись и потеснились, насколько было возможно, чтоб дать Гоге место, а сидевшая впереди блондинка полуобернулась и кивнула.

— Ну что ж, в «Парамаунт»? — тоже полуобернувшись, спросил Игнатьев, переходя на русский.

— Как прикажут дамы, — совершенно светским тоном, будто таким и говорил всю жизнь, отозвался Кока.

— Да, да, — закивали обе сестры. Блондинка все молчала.

Когда поднимались по мраморной ярко освещенной лестнице, Гогу охватило чувство ожидания чего-то необычного, запретного. Сверху доносилось громыхание джаза, причем, как всегда на расстоянии, сильнее всего слышалось уханье барабана, звон медных тарелок и, моментами, резкий фальцет трубы.

В огромном продолговатом зале царил полумрак, горели только несколько бра. Лишь в дальнем конце зала, прямо против входа был ярко освещен помост для оркестра, состоявшего из двенадцати филиппинцев — приземистых, круглолицых, с разделенными на пробор жирно поблескивающими волосами и непременным коком. В своих светло-серых смокингах с черными атласными лацканами и черных брюках они выглядели элегантно, а играли очень хорошо. Это был знаменитый на весь Дальний Восток оркестр Фернандо Рамиреса. В центре зала, тесно уставленного столиками, оставалось свободное пространство, вдоль него, сбоку, сидели платные партнерши для танцев. Такого количества красивых китаянок Гога еще не видел. В своих изящных, плотно облегающих тонкие станы национальных платьях-халатах из дорогих шелковых тканей, с разрезами, намного выше колен, открывающими стройные ноги в ажурных чулках, они были грациозны, изысканны и казались Гоге какими-то нереальными существами. Держались они безукоризненно, легкой улыбкой или наклоном головы отвечали на приглашение, вставали и шли танцевать, после чего с достоинством возвращались на свои места. Публика состояла почти исключительно из китайцев — солидных, одетых в европейские костюмы и тоже державшихся джентльменами.

Вообще чем дольше находился Гога в зале, тем больше убеждался, что все здесь вполне благопристойно и даже выступление танцовщиц, исполнявших эстрадные танцы и гавайскую хулу-хулу [3] Танец живота. , не развеяло этого впечатления. «Так это и есть — кабаре? — думал Гога даже с некоторым разочарованием. — Что же здесь т а к о г о? Ну дансинг-герлс, ну выступают полуголые танцовщицы… Так ведь в Харбине в «Фантазии», как слышал Гога, выступления еще чище.

Вряд ли мама имела бы что-нибудь против, узнав, какая здесь обстановка. Это, с одной стороны, радовало Гогу: необходимость превращалась в добродетель, но, с другой стороны, было даже обидно: рискнул, разбежался, бултых с головой в омут, а там, оказывается, совсем мелко и вода теплая.

Оркестр играл беспрерывно, и компания все время танцевала. Дамой Гоги была старшая из сестер Игнатьевых, Зоя, с первого взгляда показавшаяся ему менее красивой, чем младшая Клава, но все же очень привлекательная: высокая, длинноногая, с ослепительным оскалом крупных, как у брата, зубов, хорошо оттенявшихся смуглой кожей, делавшей ее похожей на латиноамериканку. Кока подмигивал ему: «Не теряй, мол, времени!» — но Гога не чувствовал себя в состоянии ухаживать за ней, — ведь тут же сидел ее брат, — да и была она на несколько лет старше Гоги. Все усилия его сводились к тому, чтоб не наступить ей на ногу во время танца и развлекать какой ни на есть беседой. Первое ему удавалось, второе — меньше, но в целом вечер прошел приятно.

— «Закон един и обязателен для всех, равным образом и для самих законодателей.

— Закон обратной силы не имеет.

— Никто не может отговариваться незнанием законов.

— Человек, представленный в суд, считается невиновным, пока обвинение не докажет обратного».

— Таковы, господа, некоторые основные положения, на которых зиждется правовая структура современного цивилизованного общества.

Высокий монах средних лет сделал паузу, как бы спрашивая, не имеет ли кто-нибудь возражений. Несколько задержавшись проницательным взглядом карих глаз на Гоге, который был единственным европейцем среди слушавших, он продолжал:

— Сегодня мы остановимся на первом из упомянутых положений.

Голос лектора звучал ровно и уверенно, слова он выговаривал отчетливо, делая смысловой акцент на терминах и тем как бы вдавливая их в сознание студентов. Гога не без напряжения следил за плавно текущей речью, вслушивался в эти безупречно сконструированные фразы, и, может быть, потому, что хорошо их понимал, они казались ему особенно стройными.

Все было так непривычно: и этот изысканный французский язык, и эти сосредоточенные, серьезные лица студентов-китайцев, и эта сдержанно-ироническая улыбка человека в черной сутане в те редкие моменты, когда он уместной, как бы только чуть обозначенной шуткой разряжал монотонность лекции и тем давал понять слушателям, что они не бессловесная масса, а равноправные участники серьезного и содержательного разговора.

Как непохоже это было на гимназию по общей атмосфере, по настроению и всей обстановке в целом и каким наивным казался сейчас Гога себе, когда гордился тем, что стал десятиклассником, почти взрослым, почти ровней учителям. Что за нелепость!

А теперь он — студент французского университета в Шанхае, одном из крупнейших городов мира, слушает лекцию монаха-иезуита, рядом сидит бирманец, чуть дальше — уроженец Явы, студенты-кантонцы объясняются с другими китайскими студентами по-английски или по-французски, потому что гуандунского диалекта никто не понимает. С расположенного по соседству стадиона доносится мощный рев многих тысяч голосов… Это команда «Тун-хва», кумир местных любителей футбола, играет с итальянскими моряками. Чудеса да и только! Все-таки как хорошо, что он приехал сюда учиться. Разве увидел бы он в Харбине все то, что успел за первый месяц своей жизни здесь?

И в эти минуты, из его шанхайского великолепия, Харбин показался Гоге провинциальным родственником, — добрым и милым, но неуклюжим и пресноватым. И Гоге стало жаль товарищей, оставшихся в Харбине. Как странно все же: столько лет встречались каждый день, жили общими интересами, вместе радовались, вместе тужили, а пришел день — и рассыпалась эта общность, и выходит, ничто их не объединяло, кроме совместного ученья? Ведь Гога даже не знает толком, кто что собирается делать, кто будет учиться дальше, а кто работать. Неужели так непрочны человеческие связи? А Катя?.. Он даже не условился с ней о переписке и еще ни разу не взглянул здесь, в Шанхае, на ее фото. Как-то нехорошо получается. Кстати, где карточка, куда он ее положил? Кажется в портмоне, которое ему на прощанье подарила Лена. Гога полез в карман, стараясь, чтобы лектор не заметил. На него доверчиво, чуть исподлобья — неотразимая для Гоги Катина манера — смотрела девочка, еще недавно казавшаяся ему такой прелестной… Гога вспомнил, как они вместе возвращались из церкви в день причастия, он купил ей букетик фиалок, и она, по своей привычке посмотрев ему прямо в глаза, вспыхнула от смущения и еле внятно выговорила: «Спасибо, Гога!» — и слова эти прозвучали для него небесной музыкой. Какой счастливый шел он тогда домой, не шел, а парил, не чувствуя собственных шагов. Куда это делось? Неужели бесследно растворилось в этой новой, совсем еще непонятной жизни его чувство? Да и была ли в нем любовь к Кате? Гоге стало грустно, будто его обманул близкий человек. Желая вернуть себе прежние ощущения, он снова взглянул на карточку — украдкой, чтоб не видели соседи, а главное, этот непреклонный монах в своей черной сутане. «Что ж, Катя — очень хорошенькая девочка, это несомненно, — с удовольствием констатировал он, — но… немного простоватая. И потом, что за прическа? Разве так укладывают волосы? И к чему этот бантик на блузке?» Гога представил себе такую Катю на танцах в РСО и досадливо поморщился. Нет, сравнения с элегантными девушками, которых он видел там, ну хотя бы с сестрами Игнатьевыми, она не выдерживала… Гоге показалось, что Катя укоризненно смотрит на него с карточки, и он почувствовал, как его кольнуло в сердце. Да, Катя осталась в Харбине, в его прошлой жизни. Конечно, он никогда не забудет ее, ведь она — первая девочка, которую он поцеловал. Он заставлял себя так думать, но сам сознавал, что это неискренно. Забудет, забудет…