Леван Хаиндрава - Очарованная даль

Да, вот это жизнь… И ведь живут же так счастливцы. Когда он утром торопится в университет, навстречу ему часто проплывает такой синий спортивный «бьюик» с белыми колесами, и за рулем сидит как раз такой молодой человек, каким себя только что воображал Гога. Ему-то, наверно, ничего не стоит закатиться в «Лидо», дождаться, когда Зоя закончит свой последний номер, пригласить ее к своему столику, а потом… Может быть, она не поедет с ним? Может быть, но вряд ли. Почему бы ей не продолжить с ним вечер? Ведь у нее много богатых поклонников; что ж, они все за ней платонически ухаживают?

Тут Гога попытался оборвать свои мысли: нехорошо так думать о сестре приятеля. А впрочем, почему нехорошо? Я же не сплетничаю с посторонними, я про себя думаю, рассуждаю на основании того, что вижу. Да и Сергей сам не видит, что ли?

Вообще у них в семье на все смотрят сквозь пальцы. Клава — замечательно хорошенькая девочка, у нее отбоя от поклонников нет, напропалую флиртует с ними, целуется то с одним, то с другим, а Сергей только посмеивается, да и мать ведет себя чересчур уж снисходительно. Или, может быть, это он, Гога, смотрит несовременно, по-провинциальному, а правы Игнатьевы? Они славные люди, и не мне менять их жизненные правила, а бывать у них приятно. Конечно, будь жив отец, так бы не было. А впрочем, что известно об отце, кто он был, каков был? Известно лишь, что он давно умер.

Занятия в университете между тем шли своей чередой, и Гога с приятным удивлением убеждался, что учиться совсем не трудно. Надо только не запускать предметы, лекции слушать внимательно, некоторые — конспектировать. А при той системе, которая существовала в университете «Аврора», запустить предмет даже при желании было нелегко. Каждую субботу приходилось сдавать зачет, так что за семестр по любому предмету студент отчитывался не менее двух раз. Зачеты шли на оценки, которые вывешивались в вестибюле главного здания во вторник утром, и там, у витрины, всегда толпились студенты. Гога обратил внимание, что оценки выставляются очень строго. При двадцатибалльной системе два высшие балла вообще не ставились, получить восемнадцать, что соответствовало полной пятерке, считалось очень большим успехом, получившего семнадцать (пять с минусом) и даже шестнадцать (четверка с плюсом) поздравляли. Однако были такие лекторы, у которых и одиннадцать — тройку с минусом — заработать было трудно.

Самый плохой ответ оценивался не ниже шестерки, но в одном случае — если студент бывал уличен в нечестности — выставлялся нуль и это считалось позором. Отношение к нулю было одинаковое как среди преподавателей, так и среди студентов. Не в пример гимназии, здесь на пользование шпаргалкой смотрели не как на рискованную, лихую игру, а просто считали бесчестностью. Пришлось задуматься и Гоге, и, конечно, он не мог не прийти к выводу, что подобный подход серьезен, правилен, нравственен наконец. То, что еще как-то можно было объяснить в среднем учебном заведении, недопустимо в высшем, учиться в котором вовсе не обязательно, но уж если учишься — учись прежде всего честно. И Гога дал себе слово никогда не прибегать к шпаргалке.

Приближалась зимняя сессия, первая в жизни Гоги. В гимназии он обычно очень волновался перед экзаменами. Здесь он чувствовал себя спокойнее, потому что невозможно было не знать материала при существовавшей системе зачетов и отказавшись по внутреннему убеждению от надежды на шпаргалку.

Последние две недели Гога усиленно занимался и, для того чтобы быть подальше от всяческих соблазнов, олицетворением которых являлся Кока, сидел целый день в университетской библиотеке. Благоговейная тишина огромного зала, лишь изредка тревожимая шелестом переворачиваемых страниц, склоненные над столами силуэты студентов-китайцев, способных по нескольку часов не отрываясь и не меняя позы сидеть над книгой или записями, — все это создавало соответствующее настроение и делало невозможным, по крайней мере в такие часы, проявление интереса к чему бы то ни было постороннему.

Вон за той стеной, отделяющей читальный зал от книгохранилища, сосредоточена вся мудрость, накопленная человечеством и зафиксированная в бесчисленных фолиантах. Казалось, пройди в ту маленькую дверь с Распятием над ней, что за спиной у отца библиотекаря, и познаешь тайны жизни и смерти, любви и ненависти, справедливости и неправды и где-то там, на полке, найдешь ключи к решению всех терзающих тебя вопросов: как сделать, чтоб люди не мучили друг друга, чтоб сильный не обижал слабого, чтоб большой народ не угнетал малый, чтоб все стали свободными, равными и добрыми.

Кончались часы, предназначенные для занятий, закрывался читальный зал… Гога надевал плащ, берет, собирал книги, шел домой и уже на первом уличном квартале его втягивала в свое коловращение жизнь иная, жизнь повседневная и низменная, но реальная, необходимая и обязательная, со своими пусть мелкими, но неустранимыми проблемами, с такими же мелкими, но неизбежными огорчениями и радостями, и казалось непостижимым, что ему, всего полчаса назад возносившемуся духом в горние выси, предстоит вновь соприкоснуться с никчемной повседневностью, выслушивать Кокины рассказы о каких-то знакомых, о том, какой красивый костюм он видел на сослуживце, о том, что Клава Игнатьева скоро именинница, у нее будет вечеринка, и хорошо бы послать ей корзину цветов, да опять денег нет, а до получки еще не скоро.

Но тут Гоге вспомнились слова священника на последней исповеди в Харбине: «Только не считай себя лучше брата своего на том основании, что в чем-то поступаешь правильнее его. Он, может быть, лучше тебя во всех других отношениях».

И Гога подавлял чувство превосходства над кузеном, старался внимательно и понимающе выслушивать его жизнерадостную болтовню и незаметно вновь погружался в ту жизнь, отстраненным от которой, вернее, возвысившимся над нею, считал себя так недавно. Он не знал еще тогда, что сталкивается с одной из наиболее трудноразрешимых проблем, испокон веку стоявших перед подвижниками: возвысишься — возгордишься, возгордишься — совершишь смертный грех. Сочетание праведности со смирением всегда было трудноодолимым барьером даже для великих душ.

В большой, аскетически обставленной аудитории с белеными известкой стенами, длинными столами и скамьями для студентов, скромной кафедрой — сумрачно и промозгло. В старых корпусах отопления нет. В них, как установится с середины декабря густая, сизая прохлада, так и стоит, пока весенние лучи солнца не растопят ее. За окном сеет унылый январский дождь. Капли его прозрачными, холодными змейками стекают по стеклу, словно слезы по лицу человека.