Леван Хаиндрава - Очарованная даль

Гога сидит, положив подбородок на ладонь, и почти без мыслей смотрит в окно. С его места сада не видно, да там сейчас никого и нет, разве что по крытой галерее, соединяющей корпуса, размеренно, словно маятник, туда-сюда расхаживает дежурный монах, читающий на ходу карманное Евангелие. И такое же Евангелие читает отец Тостен, сидя на возвышении. Лишь изредка он отрывается, чтобы бросить взгляд на склоненные над листами бумаги фигуры студентов. Идет письменный экзамен по французскому языку. Тема, как и ожидалось: Корнель, «Сид». Гога к ней хорошо готов. Ему импонируют чеканные, торжественные строки французского классического стиха с его силлабическим метром, в который мысль уложена плотно и удобно, словно скрипка в футляр.

Но вот не пишется… Никак не удается обратить мысли на тему сочинения. Думается совсем о другом: сегодня седьмое января — первый день Рождества. Впервые он проводит этот день вне дома, вне семьи. В Харбине сегодня мороз, снег устилает улицы, все празднуют. Рысаки, покрытые синими и красными попонами, мчат легкие, похожие на лебедей, сани на высоких стальных полозьях, в которых восседают тучные священники и дьяконы, объезжающие почетных прихожан и славящие Христа. В Коммерческом собрании, в «Модерне», в гимназиях объявлены святочные костюмированные балы, вечера, карнавалы…

А здесь и праздника-то никакого не чувствуется, все работают, даже некоторые русские магазины открыты. Да и какое Рождество, когда дождь на дворе, а покажется солнце, так в пальто и вовсе жарко станет? Хорошо хоть, что у тети Оли для Аллочки поставили елку. Вчера собрались у Журавлевых на традиционный сочельнический ужин, вспоминали харбинские сочельники в горделовском доме, и всем было грустно, хоть все улыбались, старались шутить, казаться веселыми. Да, прошло то время… Неужели больше никогда не вернется? И вдруг выплыли в сознании вещие слова бабушки Терезы: «Не разъезжайтесь, девочки мои, не разъезжайтесь. Разъедетесь — не соберетесь больше вместе». Слова эти прямого отношения к нему не имели, и тогда, когда произносились, Гога на них внимания не обратил, вернее, они его не задели, а сейчас звучали как роковое пророчество.

Неужели харбинское прошлое — невозвратимо? Конечно. Не может же он заставить себя снова верить в деда-мороза, не положит же он с собой в постель подаренное ему духовое ружье. Да, идет жизнь, проходит…

Гога вдруг ощущает на плече чью-то руку. Он поднимает глаза и видит над собой отца Тостена. Синие глаза со склеротическими прожилками смотрят на него с пониманием и сочувствием, морщинистое лицо, уместно завершающееся седой, полукруглой бородкой, выражает участие. Милый старичок, он все понял. Гога быстро встает, немного смущенный.

— Vous avez un air triste, Gordéloff [4] — У вас грустный вид, Горделов (франц.) . , — говорит отец Тостен мягко. Он не любит околичностей и потому не делает вида, будто ему непонятна причина Гогиного настроения. — Я забыл поздравить вас с праздником. Ведь сегодня — греческое Рождество.

Вот в этом отец Тостен, несмотря на всю свою французскую учтивость и душевную тонкость, превозмочь себя не в состоянии. Слово orthodoxe — православный — звучит по-французски и как «правильный», то есть правильной веры, и отец Тостен предпочитает говорить на православие — греческий раскол. На эту тему у них была уже стычка, когда, впервые услышав это слово, Гога заявил, что он не схизматик, а православный, а отец Тостен, как бы не слыша его, повторял: «Да, да, греческий раскол». Та стычка осталась без последствий, так как отец Тостен не был мстительным и мелкодушным, а Гога скоро понял, что он очень добр, и прощал ему маленькие слабости. Да и как обижаться на этого милого старичка, который сегодня первым поздравил Гогу с праздником.

И потому Гога, не стараясь скрыть своей грусти, отвечает отцу Тостену, как на духу:

— Да, мне вспомнился дом, родные…

— Вы, кажется, из Тянцзина?

— Нет, я из Харбина.

— Из Харбина? Там ведь много русских живет.

— Да. Но…

— У вас большая семья?

— Да.

— А здесь вы совсем один?

— Нет. У меня здесь две тетки, дядя, двоюродный брат… — Гога недовольно обрывает себя на этом: ну понес, понес. Только Жучку и внучку не упомянул!

Но отец Тостен понимающе и сочувственно кивает и говорит удовлетворенно:

— Это очень хорошо. Значит, вы не одиноки. — Он делает небольшую паузу, продолжая смотреть Гоге прямо в глаза и ожидая, не имеет ли тот добавить что-нибудь к уже сказанному. Но Гога молчит, и отец Тостен заканчивает: — Ну что ж, пишите. Времени остается не так уж много.

Сочинение Гога написал, и неплохо, он сразу почувствовал это, и, как потом выяснилось, получил семнадцать — высшую оценку в своей группе.

На других факультетах тоже шли экзамены, можно было бы потолкаться на пятачке у ворот, дождаться кого-нибудь из русских студентов, с которыми он теперь уже со всеми был знаком, но хотелось побыть одному. После трогательного участия отца Тостена и особенно от сознания, что сочинение удалось, настроение Гоги улучшилось, в душе разливалась тихая, нежно-умиротворяющая грусть — состояние, которое редко владело Гогой и с которым не хотелось расставаться.

Мокрые от дождя тротуары жирно лоснились, с голых деревьев капало, пробегающие рикши с мощными, обнаженными до колен ногами сочно шлепали натруженными ступнями и, попадая в лужи, далеко разбрызгивали мутно-желтые, холодные струи. Это заставляло прохожих держаться подальше от проезжей части. Но народу на Рю Массне попадалось мало. Здесь был резидентский район, жили состоятельные люди — китайские бизнесмены и занимающие высокие посты французы.

Они жили в двух- и трехэтажных особняках в стиле английских коттеджей, не слишком эффектных снаружи, но очень удобных внутри. Окруженные небольшими участками с зеленой лужайкой посредине и старыми, развесистыми магнолиями и платанами по краям, дома эти являли собой обособленные мирки, где текла не совсем понятная непосвященному, благоустроенная, размеренная жизнь, в нерушимость и правомерность которой безмятежно верили обитатели этих оазисов благоденствия.

Пересекая Рю Мольер — такую же уютную, утопающую в зелени улочку, Гога, как всегда, посмотрел направо, на последний особняк перед парком Куказа. Там доживал свой век почетный полупленник центрального правительства, старый маршал У Пейфу, со своеволием которого, как и других провинциальных феодалов, покончила победоносная революция 1927 года. Только с коммунистами Чан Кайши решающего успеха добиться никак не мог, и Гога по газетам и рассказам студентов-китайцев с интересом следил, как, отбиваясь от наседающих со всех сторон отборных дивизий нанкинского правительства, китайская Красная армия, медленно и мучительно, но неуклонно пробивается на северо-запад, чтоб, упершись спиной в советскую границу, получить хотя бы обеспеченный тыл.