Леван Хаиндрава - Очарованная даль

— Мсье Горделов, почему вы не записываете? Он смотрит на вас, — слегка тронув Гогу локтем, прошептал сосед слева, юноша-китаец в синем халате.

Гога очнулся. Лекция закончилась, а он и не заметил. Эх, неудачно получилось. Все писали что-то под диктовку монаха, но сейчас тот сделал паузу и холодно смотрел на Гогу. Поспешно раскрыв тетрадь, Гога присоединился к остальным студентам. Оказывается, монах диктовал список рекомендуемой литературы по своей дисциплине.

После окончания лекций обычно шли небольшой группой. В ту же сторону, что и Гоге, было двум русским студентам Олегу Скоблину и Александру Варенцову, тоже первокурсникам, с политехнического факультета. Гога познакомился с ними раньше, чем с другими, потому что лекции по французскому языку у них были общие.

Олег Скоблин, примерно одного роста с Гогой, года на два старше, с небрежно расчесанными на боковой пробор прямыми волосами, одна прядь которых упрямо падала ему на лоб, никогда в Харбине не бывал и с интересом расспрашивал Гогу об этом городе, главным образом о том, как идет общественная жизнь, какие там существуют русские организации. Гога перечислил некоторые, из тех, что вспомнились первыми, но Скоблина его ответы мало удовлетворили.

— Ты что, сам нигде не состоял? — спросил он.

— Почему нет? В Грузинском обществе.

— Есть и такое? — в голосе Скоблина слышались странные нотки.

— Конечно! Одно из старейших в Харбине.

— Чем же вы занимались? — тут уж звучала откровенная ирония.

— Чем? У нас общежитие, клуб, библиотека… Между прочим, лучшая в Харбине и бесплатная к тому же. Есть спортивная площадка, зимой каток.

— И это все?

— А что ж еще?

— Ну какая же это работа!

Гогу задело за живое, и он спросил довольно резко:

— А какая еще тебе нужна?

Скоблин хмыкнул, и нижняя губа у него оттопырилась, отчего лицо его приняло неприязненное выражение. И вообще, во всем его облике, в непослушных, хотя и не пышных русых волосах, в какой-то деревянной механичности походки, в постоянно сдвинутых темных прямых бровях, даже в его носе — прямом и неплохой формы, но с упрямо раздутыми ноздрями, виделось что-то агрессивное: нетерпимость и вызов. Впечатление это еще более усиливалось выражением глаз — темно-карих, смотрящих в упор, оценивающе и как бы осуждающе.

Скоблин так и не удостоил Гогу ответом. Некоторое время они шли молча, недовольные друг другом. Скоблину Гога казался обывателем, лишенным высших интересов, погруженным в свои мелочные, повседневные заботы, в свой будничный мирок, человеком ограниченным и заурядным, с которым вряд ли стоит сближаться, потому что нет общей цели. А цель, которой были посвящены все помыслы Олега Скоблина, заключалась в спасении России от большевизма. Привезенный родителями в Шанхай из Владивостока шестилетним мальчиком, выросший в городе, где было так мало русского, окончивший английскую школу, но ни на йоту не воспринявший — не в пример многим другим — английского духа, привычек и обычаев, он мыслями и сердцем находился по-прежнему в России, где, как он считал, продолжалась борьба, хотя в каких-то иных формах, с безбожной властью, состоящей в основном из инородцев и евреев. Он и себя готовил к борьбе, закалялся физически и духовно, хотя не представлял ясно, когда и каким образом вступит в эту борьбу.

Гоге Скоблин тоже не понравился. Неприятны были его манера говорить и держаться, колючая, априорно-непримиримая, какие-то не высказанные словами, но явственно ощущаемые претензии на знание абсолютной истины, обладание рецептами от всех зол и бед и, к тому же, плохо скрываемая нетерпимость к людям иной национальности. К этому Гога всегда был особенно чувствителен. Неприятна была в Скоблине и подчеркнутая небрежность в одежде, словно какой-то вызов, адресованный именно людям типа Гоги. И вместе с тем не могла не импонировать внутренняя сила Скоблина, его целеустремленность, явное умение отринуть второстепенное и сосредоточиться на главном. Сам Гога не чувствовал в себе сил для подобного образа жизни. Ему было далеко не безразлично, как он выглядит внешне, он любил хорошо одеться, вкусно поесть, ему хотелось нравиться, и он с нетерпением ждал часа, когда познает близость женщины. Все это он, однако, считал, по высшему счету, проявлением слабости духа, недостаточной твердости воли, и потому Скоблин возвышался в его глазах. Он его не любил, но уважал. Вот человек, считал Гога, который не задумываясь отдаст жизнь за идею. А только такие и достигают вершин.

И все же, утешил себя Гога, время у него есть.

Человеком иного рода был другой студент, с которым познакомился и общался Гога, — Александр Варенцов. Высокий, круглолицый, с коротким детским носиком, пышной ярко-рыжей шевелюрой, близорукими синими глазами и развинченной походкой, он выглядел неуклюжим, но был хорошим спортсменом. Он тяготел к Гоге, в котором ему импонировали начитанность и умение хорошо держаться — признак воспитания, полученного в семье, — качеств, которых самому Варенцову не хватало. И он был достаточно умен, чтоб это сознавать.

Гога чувствовал симпатию к Варенцову за его бесхитростность, чистосердечие и доброту. Гога с грустью вспоминал, как ухватился за Шуру монах, ведавший в университете спортом, когда узнал, что Варенцов в Тянцзине, где он окончил колледж, играл за команду первой лиги, а Тянцзин славился по всему Китаю своими футболистами. Сам Гога никакими спортивными достижениями похвастаться не мог.

Так, бескорыстно завидуя друг другу, Гога и Варенцов находили удовольствие во взаимном общении. Но все же тесной дружбы между ними не возникало, у них было мало общего. Дело в том, что Варенцов, как и Скоблин, никогда не жил в Харбине, что Гоге казалось просто невероятным, ведь у него самого все теснейшим образом сплеталось с Харбином. И потому Варенцов оставался для него каким-то полуиностранцем.

Еще десятка два русских студентов учились на других факультетах, общих лекций с ними не было, да и очевидных точек соприкосновения — тоже. Обращались они друг к другу на «вы», к фамилии прибавляли слово «коллега», что звучало искусственно, хотя Гога знал, что в дореволюционной России существовало такое обращение между студентами.

Что касается китайцев, то Гога еще с харбинской поры своей жизни привык считать, что они составляют особый, мало понятный и потому недоступный мир, которым он, сказать по правде, особенно не интересовался. Так в Китае жило подавляющее большинство иностранцев, воспринимая коренное население лишь как фон, обслуживающий персонал. Студенты-китайцы были сдержанно корректны, очень усердны в занятиях, скромны и дисциплинированны и в целом Гоге симпатичны. Но для того чтобы близко сойтись с кем-нибудь из них, нужно было обнаружить взаимные интересы, лучше знать их внутренний мир и культуру. А для этого требовалось знание языка, и не просто разговорного, а литературного. Тут неодолимым препятствием являлась письменность. Чтобы читать книги на китайском языке, нужно знать до сорока тысяч иероглифов, то есть посвящать языку не менее трех часов в день, что трудно выполнимо, даже при большом желании. У большинства же иностранцев, и у Гоги в том числе, такого желания не было, и каждая национальная группа жила как бы на собственном острове. Связь легче устанавливалась между островами, чем с океаном — китайцами. Только единицы среди иностранцев, люди особенно одаренные к языкам или решившие посвятить свою жизнь изучению культуры этого народа, оказывались в состоянии преодолеть национальный барьер.