Валерий Верхоглядов - Соло для одного

Андрей Иванович Штольц, в отличие от Обломова, каким был, таким и остался: практичным и целеустремленным. Однако и он стал несколько иным и со времени своего символического рождения как бы раздвоился. Есть штольцы, которые продолжают находить удовольствие в самом процессе труда, но появилось очень много и таких, которые предполагают со временем накопить капитал и превратиться в обломовых и, когда представится возможность, уехать в любезную сердцу Сосновку, где «вечный праздник, где сбывают с плеч работу, как иго». При этом они не маются нравственной рефлексией и по-своему правы.

Борьбу Обломова и Штольца, этих диалектических близнецов, можно наблюдать чуть ли не каждый день, вероятно, потому что наши герои всегда вместе и обычно дополняют друг друга.

Недавно видел такой телевизионный сюжет.

Берут интервью у бывшего пьяницы.

— Раньше у меня жизнь была простая, — говорит он. — Утром, с похмела, трубы горят, сунешь ноги в резиновые сапоги, фуфайку накинешь — и в магазин, за бутылкой. Вмажешь стакан — все. Больше ничего не нужно. Целый день счастлив.

— А сейчас? — спрашивает корреспондент.

Сразу как-то скис.

— Ну, это… Сейчас на выставки хожу, в театры. Жениться собрался.

Пропал энтузиазм в голосе. Врет, небось. Сидит вечера напролет у телевизора и скучно ему, и делать ничего не хочется…

Мой Штольц, пока я выкарабкивался из болезни, сидел тихо, как мышь под веником. Но стоило выздороветь, а Илье Ильичу принять удобную позу для поиска гармонии в неких интеллектуальных абстракциях, как он тут же вылез на свет божий и стал безжалостно размазывать своего друга по стенке. Началась эта экзекуция с невинных вопросов: «Так и будешь оставшуюся жизнь упиваться красотами „фотографического момента“? Что ж, тогда о литературе забудь. Даже простенькие заметки в конце концов разучишься писать. Как тебе такая перспектива? Может, все-таки прибьешься к какому-нибудь берегу?» И пошло-поехало…

Итог спора был предрешен заранее.

Вяло сопротивлявшийся Илья Ильич еще попытался, поминая Василия Пескова и Юрия Роста, возвести некие утопические конструкции, на что ему в конце концов было сказано: «Будь ты Змей-Горыныч, тогда другое дело. Одна голова думала бы об организации кадра, о фоне, совмещенных планах, освещении и прочем, другая — о том, какие вопросы задавать герою очерка, и держала бы под контролем ход беседы, а третья между тем придумывала следующие совместные проекты».

Прислушавшись к умному дальновидному Штольцу, я стал часто ездить в Заонежье. Со студенческих лет зрело это желание поближе познакомится с родиной матери. Фотоаппарат в командировки я не брал, хотя, может, и зря.

Былинный край одаривал удивительными знакомствами, которые дали жизнь серии очерков.

Как-то по дороге в Шуньгу мне показали маленький домик, стоящий на берегу озера, сказали, что раньше здесь располагался лесопункт, а теперь живет одна-единственная старушка, которую все зовут баба Поля, ей больше ста лет.

Пожив несколько дней в Шуньге и собрав материал о местных мелиораторах, я обратно в Медвежьегорск решил добираться на перекладных. По пути завернул к бабе Поле. Подколол ей дровишек, попил чайку и отправился дальше. Суть нашей первой беседы и некоторые характерные словечки, услышанные от заонежской долгожительницы, записал в блокнот уже в поезде.

Следующая командировка у меня была в Толвую, к Павлу Амбарову — мастеру, знающему, как делают крестьянские дровни. Возвращаясь от него, снова заглянул к бабе Поле. На этот раз мы с ней проговорили пару часов. В третий раз я к ней приехал осенью, с подарком, специально на день рождения. В этот день бабе Поле исполнилось сто четыре года.

Удивительная женщина!

Говорила она так:

— Когда я была круглой девушкой, как раз война с немцем началась.

«Круглая», то есть двадцатипятилетняя, а война — это первая мировая.

Могла пошутить:

— Зубы-то у меня есть. В сундуке держу. Я их по праздникам надеваю.

Наши долгие беседы за самоваром впоследствии вошли в очерк «Секрет долголетия».

Кстати, сам секрет оказался довольно прост.

— Нужно быть доброжелательным, тогда и проживешь долго, — объясняла баба Поля.

В слова она вкладывал их первородный смысл. Быть доброжелательным значит добра всем желать.

По сегодняшний день хорошо помню все ее рассказы, а вот фотографии бабы Поли у меня нет. Сейчас, собираясь в дальнюю поездку, я бы обязательно прихватил с собой фотокамеру, но тогда гораздо важнее было оставить ее дома.

Пару лет назад я собрался на зимнюю рыбалку с Константином Гнетневым. Мы давно с ним дружим и время от времени устраиваем такие совместные выезды. Костя, на мой взгляд, один из самых интересных публицистов Карелии. Когда-то, еще живя в Беломорске, он неплохо фотографировал. В его снимках угадывались и холод, и человеческое одиночество, и сквозные просторы нашего Поморья. По дороге на Кончезеро почему-то заговорили о художественной фотографии, и я спросил Костю, почему он забросил это дело.

— Я себя из фотографии с кровью выдирал. Такая зараза… Кажется, все просто: навел на резкость, нажал на пуговку — вот тебе и карточка. Но когда войдешь в этот мир, обживешься, почувствуешь его прелесть и своеобразие, обратно выходить — ох как трудно. И обязательно встает вопрос, что будешь делать: снимать или писать. Лишь немногие могут одинаково хорошо это делать одновременно.

Я рассказал Косте о своем столкновении с той же проблемой, и мы пришли к выводу, что фотография — это тот же наркотик.

Заонежские очерки стали последними из тех, что были написаны и опубликованы в должности ответственного секретаря. «Комсомолец» стал прекрасной школой журналистики, но своеобразие молодежной прессы заключается еще и в том, что рано или поздно из нее нужно уходить.

Меня пригласили заведующим одной из редакций в издательство «Карелия». По стечению обстоятельств именно той, в которой вышла моя первая книжка. Месяца через два понял, что я поспешил с выбором работы. Оказалось, что мне трудно, почти невозможно, жить без газеты, без ее ритма, требований и главное — быстрого результата.

Именно в этот год партия объявила о начале перестройки. О ней много говорили и писали, но никто толком не знал, в чем же она, собственно, заключается. Далеко не сразу, а лишь через два-три года несколько ослабли жесткие требования идеологической цензуры, в центральных журналах стали появляться обличительные материалы о красном терроре, сталинских репрессиях и прочих жестокостях советского строя, о том, что постоянно замалчивалось. Начинался романтический период демократизации общества.

Мне всегда нравилась история как наука, и если бы не графоманский зуд, то обязательно поступил бы не на филологический, а на исторический факультет. Уже работая в газете, много раз обращался к забытым страницам прошлого. Всегда любил копаться в архивных документах.