Валерий Верхоглядов - Соло для одного

«…В теремке было тесно, как в египетской пирамиде, пахло бабой-ягой и ухватами. Я побаивался: а вдруг на печи — небритый бес, а под лавкой — волосатый леший? В чулане кто-то дышал.

Холодильник оказался пуст, — сахарной пудрой присыпаны полки, в подполе — хоть шаром покати. Но все-таки отыскал я чугунок под седьмой половицей — тоже мне, конспирация.

Щи, как ни странно, были без топора, и я понял, что солдат еще не приходил и война, значит, не кончилась. Огурцы хрустели на зубах, как ампулы, квас немного горчил, мед был липовый…»

Письмо проливается на меня освежающим холодным душем, и я думаю, что с мемориальной доской малоизвестному автору явно поспешили, ему еще есть над чем поработать, а в первую очередь — над собой.

Казалось бы, чего проще: возьми Булгакова или Маркеса, открой на любой странице, сравни чеканные строки со своим косноязычным лепетом, вывод можешь даже не записывать — так запомнится. Но этого ведь никто не делает, и я не сравнивал несопоставимое. Обычное же письмо, написанное не для вечности, а в частном порядке, всегда давало пищу для размышлений.

Странно все-таки устроен человек. На нас почти не воздействуют советы, прочитанные в умных книгах. Но те же слова, сказанные другом, воспринимаются как истина в первой инстанции. Сорок лет назад ты через всю Европу напутствовал меня из далекого Предуралья: «Пиши. Пиши каждый день, пока это не станет привычкой».

Привычка со временем появилась, однако она не прибавила мне уверенности в своих силах. Я был газетным ремесленником и с грустью осознавал это. Свет далекой звезды, которую считал угасшей, был случайно увиден с борта «Фрегата „Паллады“». Когда сверкающей цепочкой выстроился замысел рассказа, я впервые почувствовал необыкновенно острую и в то же время щемящую радость творчества, словно ненароком глотнул жидкого кислорода. Позднее пытался искусственно вызвать это чувство, но оно по заказу не приходит. В моей записной книжке даже появилась ехидная пометка о том, что есть литераторы, которых миг откровения посещает, как комета Галлея, — раз в семьдесят шесть лет.

Однако через некоторое время на Киваче я неожиданно снова пережил это состояние. Оно было не столь ослепительно ярко, как в случае с «Фрегатом», точнее сказать: словно спичку в темноте чиркнули, но все равно я несказанно удивился, потому что думал в тот момент не о художественном рассказе, а о самом обычном письме, дополняющем редкий снимок. Впоследствии оно было опубликовано в газете под названием «Сунский менуэт».

Так что же такое замысел? Если коротко, то это мысль, рождающая литературное произведение, причем в самом произведении она может впрямую и не декларироваться.

Я немало размышлял об этом феномене и пришел к убеждению, что потаенную пружину, взводящую его, нужно искать в своем взаимоотношении со временем. Для предельной четкости мысли необходима несуетность, которая при соприкосновении с исходным материалом приводит к его высшей организованности, тому самому поцелую ангела.

Косвенное подтверждение этой догадки нечаянно обнаружил в заметках Наума Мара. Рассказывая о встрече с Константином Фединым, он писал: «Газетчики обычно торопятся, ибо на затылке чувствуют дыхание дня или даже часа. А большой художник, должно быть, не замечает недель и месяцев. Он торопится медленно. И здесь-то возникает конфликт с нашим братом».

Константин Федин, как известно, никогда не садился за письменный стол, пока полностью не прописывал в голове очередную главу своего романа.

У дружбы на расстоянии есть одна печальная особенность. Она не подпитывается постоянным живым общением и незаметно для глаза как бы истощается. Полноводная река твоих посланий постепенно стала мелеть, пока не превратилась в тоненький ручеек. Сейчас это уже редкие капли, просачивающиеся из крана.

Но за несколько десятилетий я привык к твоему хрипловатому, такому знакомому голосу и не хотел покидать этот бескрайний, как человеческое воображение, эпистолярный мир. Возможно, именно поэтому как-то достал из заветного кейса охапку твоих писем — полное собрание сочинений — и за два вечера перечитал.

Мой вывод покажется тебе неожиданным.

Ты напрасно все эти годы укорял себя в несовершенстве. Написав некоторое количество стихов и рассказов, не имея ни одной солидной публикации, ты тем не менее стал литератором. Твоя особенность в том, что ты художник, который не выставляет своих работ на вернисажах, и писатель, не имеющий книжек.

«Моя мечта чрезмерностью слаба», — заявил в приступе откровения Александр Блок, тем не менее он регулярно печатал все, что выходило из-под пера и даже неоднократно называл себя гением. Высоко поднятая планка мечты не помешала ему постепенно и неукоснительно самоутверждаться.

Не у всех так удачно складывается отношение к собственному творчеству.

Давным-давно живущий в тебе критик и цензор провел демаркационную линию, которую ты ни разу не преступил.

Томление, игру ума — все то, что сопутствует литературному дару, ты щедро выплеснул в письмах, адресованных мне.

Так что же такое литература?

Сохраняя всю жизнь верность юношеским грезам, я не задумывался над этим простым и вроде бы очевидным вопросом. Чтобы ответить на него, пришлось шаг за шагом проследить затейливую вязь причин и следствий.

Результатом этого исследования стала краткий вывод: литература — это другая реальность, созданная с помощью слов.

Ты спросишь, где же в этой формуле читатель? Разве не должен писатель «жечь глаголом» сердца людей?

А это, друг мой, уже из области задач литературы, которые ставит перед собой каждый пишущий, сжигающий глаголом в первую очередь свое сердце.