Валерий Верхоглядов - Соло для одного

— Как вы здесь работаете, ребята? Не понимаю. Совершенно нечего взять, одна бумага, так столько за всю жизнь не использовать…

Закрыв «пивную магистраль» алюминиевой броней, я закидал трубопровод землей и отправился добывать камень.

Лес у нашего кооператива растет на бывшем поле. Вдоль тропинки тянется длинная каменная гряда-ровница — рукотворный памятник крестьянскому трудолюбию. Из нее-то я и набрал две тачки плоских булыжников, которыми вымостил площадку перед крыльцом. Получилось добротно, надежно, красиво: дачный вариант Красной площади!

Полюбовался на сделанное и пошел готовить обед.

Душа не лежала к изыскам. Отварил шесть картофелин и открыл банку «кильки балтийской неразделанной в томатном соусе». Этот дешевый и потому редкий по нынешним временам деликатес, как явствовало из текста на этикетке, изготовили в Великом Новгороде, на улице Санкт-Петербургской, 75. Масса баночки (нетто) 230 гр. На картинке была изображена собственно килька во всей своей красе, тут же чайка, реющая над траулером. Нечто навеянное известным полотном «В голубом просторе». Помнится, я от этой живописи чуть не прослезился и купил сразу четыре банки.

Заглянул в теплицу, в ней, как обычно, было тепло и влажно, аура спокойствия и дружелюбия, словно ласковая летняя вода, накрыла меня с головой, растения по обыкновению жаждали общения. «Вечером поговорим, вечером, — сказал я, — а сейчас мне нужен огурец. Один».

Пупырчатый огурчик, кривой как банан, я разрезал пополам и круто посолил.

Так. Что еще нужно? Чего-то не хватало на моем столе.

Господи! Ну, конечно же.

Стол, можно сказать, ломится от закуси, а я изображаю наивный электорат в предвыборном ступоре.

В холодильнике у меня имелось три бутылки.

Начать решил с «Пшеничной слезы».Такое потрясающее название могли придумать только в каком-нибудь глухом углу, затерявшемуся между Лысыми Горами и Калачом. Если бы водка была московской или питерской, то она вряд ли украсила бы мой стол. Наши столицы бьются в припадке дикого капитализма, и бог весть когда это кончится, только в провинции и можно еще встретить совестливое отношение к труду и производимой продукции. В этом смысле насчет нравственного возрождения культуры мне давно все понятно.

Сервировка поражала воображение лаконичностью и отточенностью композиции. Петров дефис Водкин, полагаю, ее бы одобрил. Вот ведь повезло мужику с имечком! Впрочем, в художественной среде встречаются и более тяжелые случаи, например, Горюшкин-Сорокопудов…

— Смирно, Смирнов, — скомандовал я себе, — хватит трепаться, равнение, — посмотрел на бутылку, — направо. Наливай!

Шутки в сторону, моя фамилия действительно Смирнов. Дмитрий Смирнов. И отец был Дмитрий Смирнов, и дед, и прадед. В нашем роду первенцев всегда называли Дмитриями. Не в честь ли убиенного царевича? В Угличе до сих пор живут неизвестные мне дальние родственники. Единственным из них, с кем встречался, был дядя Вася — сводный брат моего отца. Когда я учился в десятом классе, он приезжал к матери к гости.

Дядя Вася рассказал, что мой прадед был набожным человеком и держал небольшую лавку скобяных товаров. Его старший сын, мой дед, погиб на войне с германцем. Незадолго до мобилизации он успел жениться, и мой отец родился уже после его смерти и был наречен тоже Дмитрием. Моя бабка, по словам дяди Васи, была необыкновенной красавицей. Она и с ребенком на руках вышла замуж и снова за купеческого сына, промышлявшего рыбной торговлей.

О происхождении нашей фамилии я знаю со слов матери. В пору ухаживания отец ей рассказывал, что его прапрадед будто бы носил фамилию Шашагин и служил рядовым в Семеновском полку, том самом, который, ведомый декабристами, вышел на Сенную площадь. После подавления восстания и последовавшего вразумления шпицрутенами мятежный полк отправили на вечное поселение в Сибирь.

— Расселяли их так, — объясняла мать, — идут чистым полем, вдруг команда: «Первая рота, стой! Смирно!» Полк идет дальше походом, а оставшимся велят обустраиваться, и от команды «Смирно» стали они все Смирновыми.

Если рассказу дяди Васи я верю безоговорочно, то фантастичная история, поведанная некогда отцом, вызывает у меня большие сомнения. В свое время, охмуряя девиц, я и не такое придумывал. Сейчас как вспомню, так глаза некуда от стыда девать. Одной из них, к примеру, я наплел, что однажды попал в лесной пожар. Кругом дым, искры, деревья валятся, под ногами мох полыхает — прямо по огню бежишь. А спасся будто бы тем, что внезапно выскочил на берег озера, в которое и бросился, не снимая сапог. Откуда девице было знать, что я и без обуви плаваю чуть лучше топора. А вместе со мной плыли зайцы, волки, лисицы, лосиха с лосенком и даже рыба косяками отходила от горящего берега, чтобы не свариться, а в лесу раздавались выстрелы — это у охотников, попавших в пожар, рвались в патронташах боеприпасы. Нарисовав эту жуткую апокалипсическую картину, я плавно перешел к моменту спасения и сказал, что, переплыв озеро, совершенно обессиленный выполз на галечник, потом кое-как отдышался, сел на валун, закурил и стал думать, что же делать дальше, как попадать домой.

— Закурил? — удивилась моя пассия.

Больше мы с ней не встречались. Без воображения оказалась девушка.

А что если и мой отец в брачный период был таким же вралем? Нет, не очень я верю в эту историю, овеянную декабристской романтикой. Но, как бы то ни было, наливая первую рюмку, всегда командую: «Смирно, Смирнов!»

Классика жанра: если первая колом, то вторая соколом, остальные, как известно, мелкими пташками.

И еще: поздно принятая вторая — бесполезно выпитая первая.

Поэтому, помянув отца и всю его родню, я пожевал килечку и тут же налил снова — за материнскую линию. С этой стороны у меня озорная заонежская кровь.

Мать в девичестве была Сбруева, что без сомнения указывает на добротные крестьянские корни. Хорошо помню ее родителей — моих дедушку и бабушку. Детей у них было девять. Трое умерли в младенчестве, два сына погибли на войне — один на финской, другой на Отечественной. Всех остальных я знал. Моя мама в семье была младшей.

Дедушка, Михаил Иванович Сбруев в свои преклонные годы выглядел представительно: грива сивых волос, курчавая белая борода, острый, цепкий, совсем не стариковский взгляд и нос — предмет моей постоянной зависти — тонкой аристократической лепки, с чуткими нервными крыльями-ноздрями. Такие носы изображают у святых на иконах северного письма. В юности он ловил рыбу на Онего-батюшке, зимой занимался извозом.

Молчаливый, спокойный — таким он мне запомнился.

Рассказы о жизни у него были кратки: два-три предложения. «Бывало, начнем в бильярд играть. Конечно, на выпивку. Шесть партий выиграешь — и кий в руках не держится».