Валерий Верхоглядов - Соло для одного

Несколько лет назад я прочитал в научно-популярном журнале статью о любопытном опыте. На самом обычном фикусе закрепили датчики детектора. После этого все вышли из лаборатории, а туда вошел всего один человек. Он осторожно подкрался к растению и начал над ним издеваться: резал листья ножницами, прижигал их сигаретой, обрывал молодые побеги… На следующий день в лабораторию пришли люди. Фикус, как и положено ему, молча стоял в углу, присоединенный к нему детектор работал в обычном фоновом режиме, но, когда в проеме двери показался вчерашний мучитель, самописец прибора тотчас резко дернулся — растение узнало его. Как? Ответа нет.

С тепличными растениями и с кустами смородины, растущими на воле, я частенько беседую. Вдруг они действительно что-то понимают? А вот с картошкой никогда и ни о чем не говорю, она представляется мне меланхоличной и туповатой.

— Ну что, огурцы-молодцы, — сказал я, заканчивая сеанс вечерней словотерапии, — прошу вас морально подготовится — завтра будет небольшое обрезание: надо бы снять часть урожая, а то вы тут распустились и обнаглели, как нудисты на диком пляже.

Я выбрался из теплицы, отключил переноску и тотчас, хоть и не хотел этого, опять вспомнил деда: о нем здесь напоминало все, буквально все, даже кожаные рабочие рукавицы в кармане моей куртки.

Может, опять его дух вернулся, чтобы полюбопытствовать, как я тут хозяйничаю. Получил увольнительную — и сразу на любимую дачу. Вот и тревожит он мои мысли.

— Ладно, — сказал я, — инспектируй, а я продолжу затянувшийся ужин. Подниму за твою мятущуюся душу полную рюмку, пусть тебе будет царствие небесное.

Как сказал, так и сделал. Все-таки дед был хорошим человеком. Он, пожалуй, единственный постоянно и бескорыстно заботился о нашей семье.

Бывало, осень, будний день, время к полуночи, вдруг звонок в дверь. Знаем уж — это Илья Севастьянович с дачи прикатил, только кудамский автобус так поздно приходит.

Точно — дед.

Брезентовые штаны заправлены в резиновые сапоги, «лесная» куртка защитного цвета, у него их было штук пять или шесть, ковбойка с застиранными до белизны манжетами, неизменная кепка на голове. И при всем том аристократически элегантен. Улыбается своей заразительной улыбкой — он до старости сохранил пышную шевелюру и почти все зубы.

— Как дела? Я тут бруснички набрал, киселей-вареньев наварите. А вот брусничную воду делать не рекомендую, нет, не рекомендую. Еще Александр Сергеевич писал: «Боюсь, брусничная вода мне б не наделала вреда». Классик, одним словом, он толк не только в стихах, но и в запивках знал…

Балагурит так, а сам рюкзак снимает, в нем ведро ягод.

— Папа, да проходи ты, что ж в прихожей-то стоишь, — суетится Ольга.

— Нет, доча, не могу и не уговаривай. Вот, получите ценный лесной продукт и расписки не надо. Еще рыбки немного наловил. Щучку-то зажарьте, из мелочи ушицу сварите, хорошая будет уха — окушков и плотиц в речке брал. Красавцы. А я побегу, еще на последний троллейбус успею, меня Катенька, небось, заждалась.

Это он о бабуле, теще моей, Екатерине Ивановне.

И нет его.

Ведро с брусникой на полу, тут же пакет с рыбой. И пахнет в тесной прихожей ароматами леса.

Привозил он и чернику, и морошку, и клюкву, и первые грибы-колосовики, и последние сентябрьские опята, и раннюю картошку. Рыбу — непременно. Каждый раз. Он был страстный и удачливый рыбак.

Удивлялся:

— Как вы тут живете без комаров? Даже почесаться не хочется.

А глаза смеялись.

Сдавать он начал лет за пять до смерти. Как-то разом осунулся, постарел, однако спину держал прямо. У него стало пошаливать сердце, обнаружилась язва желудка, и даже пришлось делать операцию. Как-то в очередной свой приезд он зашел к нам с батожком в руке.

— Папа, что случилось? — спросила Ольга.

— Ты про что? А-а, про это. Ничего не случилось. Побегать еще хочется, а ноги отказывают, — сказал он.

— Бросил бы ты дачу. Последнее здоровье с ней потеряешь.

— Нет, и не уговаривайте. Мне там дышится вольно, а без этого я точно умру.

В последний год он ходил уже с двумя батожками.

Как-то мы приехали туда в конце недели. Мы с Ильей Севастьяновичем опять были в затяжной ссоре и почти не разговаривали. Смотрю, дед в лес собирается: шарабан на спину повесил, манжеты у куртки тесемками затянул, обмотал шею вафельным полотенцем, надел любимую кепку, взял два батожка и пошел. Я выждал минут пятнадцать и отправился следом. Нагнал его быстро. Переставляя палки, дед, как лыжник, неторопливо шаркал по тропке, ведущей к лесной речке. Стараясь не шуметь, я шел за ним метрах в двадцати.

На берегу дед отложил палки и на четвереньках полез в заросли ивняка. Назад он выбрался, держа в руках щучку-травянку. Оказывается, на одной из веток, склонившихся над водой, была привязана самоловка. То же повторилось и у следующего куста. Я слышал, как он шумно и тяжело дышал. И так мне стало его жаль, прямо до слез.

Подумал: «Ну, что я в самом деле, надо бы помириться. Ведь это же он нас попотчевать хочет».

Сегодняшним умом просто подошел бы и сказал: «Прости меня, дед. Не держи на дурака обиду. Давай-ка я тебе помогу». А тогда все повода для мировой искал.

Да так и не дождался.

Я молча выпил полстопки, поклевал зеленый лук, вздохнул: «С дедом и Ольгой сиделось лучше. Сейчас бы уже песню пели. „Ой, да не вечер, да не вечер. Мне малым-мало спалось. Мне малым-мало спалось, ой, да во сне привиделось…“»

У Ольги серебристое сопрано, да и деда Бог голосом не обидел, так что у них вместе душевно получалось.

Свою дочку, мою жену, Илья Севастьянович обожал.

Когда в ее жизни появился я, он поначалу отнесся к этому спокойно:

— Пусть гуляют. На то они и молодые.

Через полгода мы заговорили о женитьбе.

Илья Севастьянович встревожился: разведенный и без собственного жилья — жених я был явно незавидный. Накануне нашей свадьбы он слег, а отчего да почему заболел — до сих пор неизвестно, и «Горько!» гости откричали без него.

Потом мы вроде притерлись друг к другу и даже подружились. Был даже момент, когда Илья Севастьянович меня сильно зауважал.

Я в то время держал мотолодку на Онеге. Как-то в субботу под вечер Илья Севастьянович говорит:

— Может, сгоняем на зорьку к Девичьим островам. Я там места знаю.

Дачи в ту пору у него еще не было.

Собрались да поехали.

На заветной луде почему-то не клевало. Перебрались на другую. И там поплавки стоят, как часовые у Мавзолея, не шелохнутся.

Говорю:

— Вы половите, а я, пожалуй, полчасика вздремну — неделя трудной была.

Разложил одно из кресел и лег. Проснулся оттого, что спине стало зябко. Илья Севастьянович над удочкой горбится, а поплавок на зыби пляшет.

Сразу определил: «Север задул».