Валерий Верхоглядов - Соло для одного

— Надо возвращаться, — говорю. — Скоро ветер волну нагонит.

Как-то очень быстро на озеро пали сумерки.

Неподалеку от местечка Уя есть каменная гряда. Я взял мористее, чтобы обойти ее, и почти тотчас раздался удар, мотор взвыл.

— Что это?

— На камень напоролись. Похоже, винт сломали.

Уже сильно качало, и на воде появились барашки.

Я быстро разделся до плавок.

— Нырять будешь? — спросил Илья Севастьянович.

— Пока хода нет, брызгами вымочит до нитки. Вы бы тоже сняли все с себя.

— Вот еще! Говори, что делать.

Я усадил его на весла и велел держать нос лодки против волны, а сам полез к мотору, отвернув удерживающие струбцины, перевалил его в лодку, и на сердце отлегло, оказалось, что всего-навсего сорвали шпонку. Концы ее, конечно, закусило в канавке, так что с ремонтом я провозился минут двадцать, а, может, и все полчаса. Лодка плясала на онежских качелях. Когда у нас появился ход, я, укрывшись за водительским стеклом, надел сухую одежду, а Илья Севастьянович смог переодеться только дома. После той памятной рыбалки он три недели провалялся с воспалением легких. Глотал антибиотики, пил чай с малиной и добродушно сипел:

— А ты молодец! Ловко в темноте-то молотком орудовал. И ведь ни разу по пальцам не попал.

Эту лодку я подарил ему на шестидесятилетие. А сейчас она третий год лежит у дровяника в ожидании капитального ремонта.

Я вышел на крыльцо. Уже наступила ночь, и было довольно прохладно. Над теплицей сиял ковш Большой Медведицы. Подумал: «Зря, конечно, с дедом не помирился. Он так и ушел с обидой на меня».

Наши стычки с ним начались, когда в стране поднялся вал больших перемен. Эта так называемая «перестройка», словно гражданская война, прошлась по многим семьям. Дед ее не принял, Горбачева он называл предателем, Ельцина — «царем Бориской», полемизировал с телевизионными ведущими и незатейливо, но от души ругался. Он стал демонстративно читать коммунистические издания и ходить на партийные собрания, на которых собирались такие же обиженные пенсионеры.

Ну а я, не разбираясь толком ни в политике, ни в том, что происходит, вместе со сверстниками с упоением встречал происходящие перемены, ну и конечно же, подобно многим, не заметил, как за фейерверком «гласности» новая, рвущаяся во власть генерация предприимчивых «вторых секретарей» и комсомольских вожаков стала прибирать к рукам народную собственность. Но вскоре на сцене появились еще более жесткие и беспринципные волки. Что-то им удалось оттяпать, где-то им дали укорот, и наступило время кажущейся стабильности: диалектика эволюции.

«Мы жили бедно, а потом нас ограбили», — мрачно сострила любимая газета Ильи Севастьяновича.

Меня и раньше не очень-то спрашивали насчет управления государством, тем более никого не интересуют мои сегодняшние мысли, но зато теперь, о многом передумав и кое-что осознав, я бы точно не стал задирать своего тестя — по жизни вечного пограничника.

Даже вспоминать о наших стычках сейчас неудобно.

На семьдесят пятом году жизни дед наконец-то снова побывал на своей родине в среднем Поволжье, откуда уехал восемнадцатилетним парнем. Вернулся он мрачный. Там же, говорил, кругом сады были, еще помещичьи, по весне округа от яблоневого цвета будто в сугробах тонула. А нынче какие-то кусты глупые, ивняк, овраги — ни пройти, ни проехать. Яблоки были — во! Старики вспоминают, что деревья еще до войны одичали, так что рубили их безжалостно — и на дрова, и просто по дурости.

— Так, значит, коммунисты порушили всю эту красоту, — встреваю я.

— Причем здесь коммунисты? — начинает сердиться дед. — Идиоты во все времена случались.

— Но лишь при социализме многие из них оказались в руководителях только потому, что выступали на собраниях и всегда поддерживали линию партии…

И начинается очередной спор.

Подумать — так ни о чем. Потому что у каждого была своя правда.

Однако окончательно разошлись мы не на идеологической почве. Развела нас дедовская дача.

Та самая дача, на которой сейчас живу: участок болотистой земли, а на нем дурно построенный каркасный домишко, баня из отбракованных шпал, на скорую руку сколоченная еще в первый год времянка под прохудившейся крышей, покосившийся сарай, мнящий себя ближайшим родственником Пизанской башни, рядом с ним такой же покосившийся туалет. Что еще? Еще дровяник, теплица, компостная яма и огород…

Строительство дачи — это явление не экономического порядка, а нечто возрастное. Только в зрелую пору получаешь моральное удовлетворение оттого, что лично тебе, а не кому другому принадлежит маленький клочок земли. В юности этого не понять. В юности владеешь всем миром.

Лет до тридцати, когда мне надоедал город, то просто собирал рюкзак и уезжал в Крым, в Приднестровье, в Среднюю Азию или на Урал, на Кавказ, на Азовское море… Любое путешествие обходилось в две-три сотни рублей. А надежный товарищ-собродяжник всегда был готов ввязаться в любую рискованную авантюру.

Когда в моей жизни появилась Ольга, мы с ней стали совершать семейные походы по Онежскому озеру. Искали красивые дикие пляжи, на которых высаживались и жгли наши костры.

Я думал, что так будет всегда.

Домик-времянку и баню деду помогал строить сын Максим, который от природы был более мастеровит, чем я, и легко управлялся с бензопилой и плотницким топором. В то время лишнему человеку на этой даче было просто негде переночевать.

Как и многие рожденные под знаком Девы, дед по жизни был большой аккуратист, но щепетильный в мелочах, он не умел планировать даже ближайшее будущее. Илья Севастьянович мог часами выравнивать грабельками обычную грядку и в конце концов доводил ее до совершенства. Времянку он превратил в теплое, уютное убежище от непогоды. Покрасил в нежно-голубой цвет, соорудил резное крылечко, к толевой крыше прибил изящные водостоки, неказистая печь всегда была идеально побелена, а стены оклеены обоями в цветочек, пол блистал свежей охрой.

А вот строительство дома откладывалось из года в год, и весь набор необходимого материала, загодя приобретенный еще в первый год дачной эпопеи, просто лежал без дела, прикрытый листами шифера.

Даже спустя десять лет появление там нашей маленькой семьи вносило в жизнь стариков ненужную сумятицу. Во времянке имелось лишь два спальных места: продавленная панцирная кровать-полуторка и местами облезлый, а местами горбатый отслуживший свой век диван. Отдых превращался в пытку дремотой.

У деда в сарае был уложен солидный штабель тарной дощечки — штук четыреста. Как-то я привез электрический рубанок, за два дня все прострогал и говорю:

— Давайте баню заново проконопачу и обошью, а то птицы паклю из пазов вытаскали себе на гнезда — жар не держится.