Валерий Верхоглядов - Соло для одного

Увидевшись с братом, я, конечно, первым делом рассказал ему о Лёнином ружье.

— Двадцать восьмой калибр? — снисходительно переспросил он. — Возьми шестнадцатый. Ты раз выстрелишь, а ему придется два. Ты ведь знаешь, что в патронах шестнадцатого дробовой заряд больше?

— Как возьми? Где? — не понял я.

— Где-где, — передразнил брат, — а то не знаешь? В шкафу спрятано. От тебя, между прочим.

В то благословенное время ружья продавались без предъявления охотничьего билета. Их можно было даже выписать наложенным платежом через «Товары-почтой». Свою одностволку брат просто купил в спортивном магазине. А мне ее подарил потому, что уже наигрался в охотника. Он к тому времени всерьез занялся лыжным спортом, бегал на длинные дистанции и даже входил в сборную республики.

Есть такое расхожее выражение — «окрыленный человек». Понимаю, затерто до безобразия, но в этом случае лучше не скажешь: в Суоярви я вернулся окрыленным. А через полтора месяца на речке Вешкельской добыл свою первую утку.

У бравого солдата Швейка все главные события жизни произошли в Будейовицах, где он проходил воинскую службу рядовым девяносто первого полка.

Вот так и у меня. Начну разбираться в своих склонностях, привычках, пристрастиях — исток обязательно нахожу в Суоярви: в том доме и в тех лесах. Счастье и воля — что еще нужно?

И еще одна мысль напоследок.

У Алексея Толстого я как-то прочитал, что в беззаботном и защищенном детстве человек чувствует себя как в раю. Но вот начинается рост, развитие ума, наступает период отдачи, который и называется творчеством. Но человек продолжает носить в себе тот маленький мир светлого неба, радостный и простой, как поляна, покрытая росой, и в то же время сложный, потому что в нем заключены генетические голоса тысячелетий; это — потенциал художника, и в этом же заключается его постоянная жажда возвращения в утерянный рай. Здесь, и только здесь: сладкая тоска и неожиданная радость, когда нечаянный луч солнца вдруг брызнет на поляну — как тогда. Я постоянно нахожу в себе яркие отблески того мира.

Во время Большого сидения на реке Каме, в граде Перми, ты, друг мой, как-то послал мне шутливый детектив. Его герой свято чтил кодекс бандитского благородства. Прежде чем подломить банк, он позвонил начальнику местного уголовного розыска майору Подчайному и сообщил о готовящейся акции.

Я тебя тоже честно предупреждаю: «Митяй выходит на режим».

Эта глава о том, как был написан первый рассказ.

После того как я благополучно окончил семилетку, на семейном совете, говоря шершавым языком протокола, было принято решение о том, что среднее образование мне дóлжно получить в Петрозаводске. Одностволку, тщательно вычищенную и смазанную, я оставил в «хижине следопыта», здраво рассудив, что появление с ружьем на улицах и в общественном транспорте может вызвать нездоровый интерес у работников милиции. После трех лет разлуки я вернулся в свой же класс. Сентябрь знаменует не только начало учебного года, это еще и самый замечательный месяц осеннего охотничьего сезона. В общем, я чувствовал себя в родном городе, как ссыльный декабрист.

В тот период мы крепко подружились с Вовой Говоровым. Может, потому, что оба являлись счастливыми обладателями собственных хором. Богатство, говорят, сближает. Правда, мои остались в Суоярви, но они ведь никуда не исчезли. А у Вовы была выделенная отцом комнатенка, которую мой одноклассник превратил в захламленную мастерскую. Здесь валялась мотки проволоки, обрезки жести и пластика, отжившие свой век трансформаторы, какие-то вольтметры и амперметры (я до сих пор не вижу в них принципиальной разницы), коробочки на столе были забиты конденсаторами и сопротивлениями, а в воздухе всегда пахло разогретой канифолью, сильнее чем в сосновом бору. Вова Говоров был радиолюбителем. Он и меня сумел заразить своей неуёмной страстью. Сейчас думаю, что только от затопившей душу черной тоски и полной безысходности занялся я этим делом.

Под руководством Вовы я начал собирать детекторный радиоприемник. Намотал катушку, спаял схему, подключил антенну и «землю», затаив дыхание, щелкнул тумблером — ничего. Тишина.

— Переделай! — коротко посоветовал Вова.

Ему было некогда разбираться с моим детищем, он настраивал какой-то «двухкаскадный супергетеродин».

Я переделывал трижды. Подаренный Вовой наушник даже не пискнул. Может, он был бракованный?

Вернувшись домой, послонялся по комнате от печки до кровати, потом сел к столу и с неизвестным до сей поры азартом описал все, чем только что занимался у Говорова. Назывался родившийся рассказ «Муки радиолюбителя». Хорошо помню, что он занял ровно два листочка бумаги из почтового набора — нелинованных, с легкомысленной голубой каёмочкой.

Что я хотел доказать этим поступком?

Попытался как-то компенсировать свою безрукость? Свое неудачное знакомство с миром техники? Не думаю. По этому поводу никогда не комплексовал, хотя венцом инженерной мысли для меня до сих пор является велосипед, в котором хоть мало-мальски разбираюсь.

Полагаю, что в тот вечер мне удалось действительно отстранённо посмотреть на себя. Уникальная по своей тупости ситуация показалась занимательной, и я ее описал, даже не думая о том, что смеюсь над собой.

Утром перечитал творение, и оно мне… понравилось! В глубине души я даже им гордился. Это было приобщение к мировому литературному процессу! (В одной из ранних записных книжек попытался описать то народившееся чувство. «Это как мягкие пушистые котята, которые шевелятся где-то внутри». Не морщись, друг мой. Прости неуклюжую восторженность неофита. Сейчас я думаю по-другому. Но тогда это было сказано по крайней мере честно).

Свой опус я захватил в школу. И там решился на поступок.

Литературу у нас преподавала пожилая заслуженная учительница. К сожалению, я забыл ее имя-отчество, а фамилия у нее была Хахаева. Я зашел в учительскую, положил перед ней свои листики и сказал: «Вот, написал. Это не сочинение». Больше мне сказать было нечего, повернулся и вышел.

В класс Хахаева вошла необыкновенно торжественно. Она словно подплыла к учительскому столу. Плавным движением руки усадила нас.

— Ребята, — сказала она, — вы думаете, что литература где-то там, за стенами школы. Нет, литература живет и здесь, в этом классе. Среди нас есть писатель…

И назвала мое имя.

Может, именно тогда, среди обвальной вселенской тишины, сверкнула на далеком горизонте звезда мечты?

Во всяком случае, ранее о писательстве как призвании я не думал. Размышления об этом пришли позже.

Свой первый рассказ я больше никому не показывал и одноклассникам читать не давал. Поэтому в школе меня не дразнили ни писателем, ни писакой, а называли, как и раньше, Валерой.