Валерий Верхоглядов - Соло для одного

К предстоящим кругосветкам предстояло подготовиться. Я не понимал, почему всё, что ни придумаю о любезных сердцу корсарах, авантюристах, лихих наездниках и вообще проходимцах, получается так неинтересно. Слова на бумагу слетались пустые и никчемные, как шелуха от семечек. Стал допоздна засиживаться в публичке, она тогда, кстати, работала до 10 вечера. Запоем читал то, что публикуют другие, более удачливые.

В поэзии блистали Евтушенко, Вознесенский, Рождественский. В «Молодой гвардии» опубликовал свой первый исторический роман «Господин Великий Новгород» Дмитрий Балашов. О молодых и для молодых писал Леонид Жуховицкий. И по крутой параболе взмывала к немыслимым высотам яркая звезда Василия Аксенова, который вслед за «Коллегами» выдал всем по «Звездному билету».

Зима промелькнула, как прекрасный и неповторимый миг.

С открытием навигации наш класс расписали по судам РЭБ флота. Прикосновение к морской экзотике для меня началось в боцманской команде пассажирского лайнера «Константин Циолковский». Каждое утро нас, романтиков-практикантов, будили в 4 утра, вручали швабры, ведра с тряпками — и вперед. К пробуждению пассажиров теплоход должен был сиять, словно облитая эмалью правительственная награда. Дальних стран и неведомых берегов не было, мы мотались челночными рейсами между Питером и Валаамом.

На стоянках нас, дармовых работников, загружали дополнительной обузой по приборке трюмов и машинного отделения. Мне удалось-таки пару раз побродить по святому острову. Там было много вечно пьяных инвалидов, и Валаам оставил в памяти тягостное впечатление.

«Пройдет много лет, и полковник Буэндиа, стоя у стены в ожидании расстрела, вспомнит тот день…» — ну и так далее.

Пройдет много лет, я прочитаю повесть Юрия Нагибина, побывавшего на Валааме примерно в то же время, и получу еще один наглядный урок. Как много увидел, понял и прочувствовал он, как ничего не увидел и не понял я!

Через месяц практики капитан со вздохом облегчения списал нас на берег, смысл и тонкое обаяние моряцкого бытия так остались для меня нераскрытыми, непознанными.

В Петрозаводске было пыльно, жарко, скучно. Я стал собираться к любимой тете Тане, именно в это время — вот он, перст провидения! — в город приехал ты, школьный товарищ моего брата.

Ранее мы с тобой лишь несколько раз мельком виделись.

Помню: вы, четыре друга — Цыпук, Горшков, братец и ты — собираетесь зимой на Ивановские острова. Бросок в экстремальных условиях и ночевка на голых скалах сулят массу необычных впечатлений. Вы укладываете рюкзаки, проверяете лыжные крепления. Тут же кручусь и я, щупленький четвероклассник. Канючу: «Возьмите меня…» Я тоже умею бегать на лыжах, у меня даже есть две спортивных грамоты, завоеванные на двухкилометровой дистанции. «Цыц!» — коротко обрывает брат. Грубый Горшков громко гогочет. Деликатный Сёма Цыпук молчит. Ты говоришь: «Подрасти немного, Валера. Вот тогда обязательно возьмем. Обещаю». Вы ушли в поход, на моем сердце остался маленький рубец обиды.

В это посещение родной Карелии тебе тоже хотелось немного побродить неизвестными тропами, погреться на солнышке, покупаться, помалевать… Тебе нужен был собродяжник. А брат мой только что женился. Ты сманивал его, ты был красноречив, лукав, как дьявол. Брат вяло отбивался.

Я пришел домой как раз во время этого интересного разговора. Послушал немного и сказал:

— Вадик, я уже подрос…

Ты, конечно, не помнил о своем давнем мимолетно брошенном обещании.

— Точно, — сказал брат. — Возьми Валерку — смотри, какой лось. Все равно без дела болтается.

На следующий день, собрав рюкзаки, мы сели на поезд «Петрозаводск — Ленинград (через Сортавала)», добрались до станции Новые Пески и вскоре оказались на благословенных берегах Шотозера. Девять дней заняло это путешествие. Было много солнца днем и комаров ночью, земляника на обочинах и змеи на дороге, однажды к нашему вечернему костру прискакал заяц, сел столбиком и замер, зачарованный игрой огня. Когда мы вернулись в Петрозаводск, у тебя оставалось еще три свободных дня. И мы под проливным дождем покатили на велосипедах в сторону Ялгубы, искали там будку-времянку, в которой тебе когда-то довелось останавливаться, не нашли, все под тем же нудным серым дождиком ночевали под деревьями, потому что не захватили палатку. Все эти дни мы говорили о путешествиях и литературе.

Потом ты уехал, и началась наша переписка.

Довольно вялая поначалу. О каких-то незначительных событиях, никчемных и пустых новостях.

Твой следующий визит в Петрозаводск не был отмечен совместным походом. Была ночь, проведенная в беседе, и, конечно же, опять о литературе, о прочитанных книгах, о фантастике и поэзии. Под утро твоя мама, заглянув на кухню, удивилась: «Сколько же вы можете выпить чаю?» Оказалось — много.

Я сознательно не останавливаюсь на деталях и подробностях. Все это было не более чем преамбулой к действию, растянувшемуся на сорок лет.

Курковым механизмом нового витка нашей дружбы, а для меня и литературных экспериментов, стало то, что ты назвал «парамагнитным творчеством».

Хорошо помню тот день.

Выспавшись, я снова пришел в дом на улице Коммунистов. Ты уже ждал. На столе стояла пишущая машинка «Москва». В каретку был вставлен чистый лист бумаги.

Ты сказал:

— Давай напишем фантастический рассказ? Вдвоем. По предложениям: одно ты, другое я. Получится забавно.

Ты подготовился к этому повороту событий. Для меня же оно стало такой же неожиданностью, как трель милицейского свистка в квартире.

Заварили свежего чаю.

Ты бойко отстучал название шедевра: «Цвембо-поиск». Звучало непонятно и вполне фантастично. Мне кажется, ты придумал его заранее.

Полюбовавшись на четко пропечатанные буквы, ты сказал:

— Прошу эпиграф.

Я в то время читал труды филолога Невского, повышал свой культурный уровень, и в памяти, натренированной красноармейскими песнями и пушкинскими строфами, застряло немало странных и загадочных фраз. Тыкая одним пальцем в круглые клавиши, набрал: «Их было восемь с половиной». (О фильме Феллини с аналогичным названием я узнал через несколько лет, когда уже стал студентом университета). Под цитатой написал название произведения (на память, что произвело на тебя неизгладимое впечатление): «Из сутры. Буддой сказанная сутра с заклинаниями Уинши, Уинши пышнопламенного блеска, Уинши с золотым колесом».

— Годится, — сказал ты, — давай первое предложение.

Далось оно с некоторым трудом и звучало так: «Космическая пыль в четыре слоя покрывала кроны цитрусовых; в двух милях грохотал Кракатау».

В сочетании «грохотал Кракатау» меня привлекло раскатившееся «р» — совсем как поэтическая вольность у Лермонтова: «Араб горячит вороного коня». Хотя известно, что ни один араб не сядет на лошадь вороной масти, которые на Востоке считаются нечистыми: это заметил еще Сельвинский.