Валерий Верхоглядов - Соло для одного

Ты решительно поставил точку на моих заумных аллитерациях и двумя словами ввел героя: «Будуакар бежал».

Так и пошло — со смехом, шутками, подначками.

В какой-то момент я подумал, что неплохо бы и мне придумать героя, такого, чтобы не сразу можно было догадаться, кто это или что это. Так родилась фраза: «Где же Бзиба, — рассеянно подумал он, шаря по карманам».

Ты ответил блистательно: «Бзибы не было. И ему вспомнилась Ахали, там были влажные, как рыбьи глаза, камни, покрытые пустынной корочкой загара».

Ничто так не сближает людей, как совместная глупость, совершаемая беззаботно и весело.

После «Цвембо-поиска» наша переписка приобрела совсем иное качество. Она стала более раскованной.

Об этом мне хотелось бы написать отдельно.

А пока напомню тебе еще один сюжет, ставший по настрою продолжением нашего так и недописанного фантастического рассказа.

Ранняя весна. Живописные леса и разливы под Чалной. Твой брат Юра позвал нас на охоту. Мы, как два разведчика, но почему-то без ружей, выехали вечером. Долго брели по дороге. В лесу еще лежал снег. Наконец развели костер на полянке. Он чадил и никак не хотел разгораться. Слабое пламя почти не давало живительного тепла. Мы замерзли. Стали придумывать мифические сценки (странный способ согреться). Например, разговор двух тетерок на току:

— Дорогая, как тебе нравится вот тот, иссиня-черный?

— Ах, милая, мне все равно, был бы петух.

Как жаль, что я все это не записал.

А смог бы записать? Не знаю, не знаю… Уж очень было холодно.

Но одну твою фразу я запомнил на всю жизнь.

Тебе за ворот фуфайки залетела искорка костра. Ты хлопнул себя по шее и сказал:

— А вы знаете, это неплохо: получить по затылку атомом!

На рассвете послышались голоса. По дороге шел твой брат со своим товарищем. Все остальное из памяти вымыло время. Может, в тот раз охота не состоялась?

Была ли Бзиба?

Бзибы не было.

На общешкольном комсомольском собрании Оля Щеплинцева, учившаяся классом ниже, сказала, что она собирается стать журналистом и поэтому записалась в школу юнкоров, которая открылась при республиканской газете «Комсомолец». «Интересно, — подумал я, — может, там меня научат хорошо писать?» Не то чтобы борьба с непокорными словами очень угнетала, не так уж много времени я ею занимался, но и какого-то видимого продвижения вперед не отмечалось.

Юнкоров было немного, человек десять. Я уже учился в выпускном классе и поэтому с полным на то правом не относил себя к юным. Предложил другую, не столь обидную расшифровку нашего статуса: юнкоры — это юноши-корреспонденты, а девушки пусть называются девкорами. Ребята согласились, однако девчонки были категорически против, и нововведение не прижилось.

Занятия у нас проводил Евгений Давыдов — молодой, насмешливый и азартный. Сухую теорию газетных жанров он самозабвенно расцвечивал примерами из собственной практики. Пока наш наставник рассказывал, как пишутся статьи и корреспонденции, репортажи и очерки — все было понятно и просто, но вот дело дошло до практики.

— К следующему занятию принесете по свежей информации, — сказал Давыдов.

Юнкоры загалдели, стали предлагать темы, советоваться. А я сказал, что в нашей школе ничего интересного не происходит.

— Так уж и ничего? — удивился Давыдов. — Даже в морге и то каждый день новые клиенты.

— Вчера у нас, это, группу пионеров приняли в комсомол, а октябрят — в пионеры, — ляпнул я.

— Ну вот, а говоришь — ничего, — сказал довольный Давыдов и распорядился: — Принесешь заметку.

Школьного комсорга я не нашел, пионерская вожатая болела, я притащился к ней домой, она лежала с температурой, долго не могла понять, о чем должна рассказать, я плел что-то несусветное про интервью и очерки, в довершение всего стала подтекать любимая авторучка, и я испачкал руки, блокнот и даже штаны чернилами. Дома, разбирая кривые строчки — писать пришлось на колене — в полной мере прочувствовал выражение «каждый умирает в одиночку».

Умирал я часа два.

Давыдов вычеркнул все перечисленные мною фамилии, они занимали три четверти листа, и сказал:

— Следите за прессой.

Информация увидела свет под названием «Смена смене идет». Из всего опубликованного мне понравилась только своя фамилия, напечатанная внизу полужирным петитом. Мой несомненный литературный успех не был замечен ни учителями, ни одноклассниками, и я решил навсегда оставить школьную тематику: «Не царское это дело — пирожки продавать». Следующие темы заметок искал сам. Написал о радиолюбителях, запросто болтавших со всей планетой, об энтузиастах-рационализаторах локомотивного депо. Это уже прошло через отдел информации. Его заведующий Владимир Данилов говорил: «Валеру править легко. Вычеркиваешь Синдбада-морехода, птицу Рух, поедающую слонов, и пару строчек из Вознесенского. Все остальное можно отправлять в набор».

После окончания школы я устроился работать в РЭБ флота — мать второй год лежала в больнице, и нужно было на что-то жить. Вначале меня командировали на сенокос в подшефный совхоз «Возрождение», потом месяц болтался по Онежскому озеру на буксире «Таллин» и наконец был отправлен в Калининград принимать новый теплоход «Балтийский-22».

«Советское — значит отличное!» — утверждалось с высоких трибун. В это не верили даже дети. Синдром социализма заключался в том, что видели мы совсем не то, что слышали. Я до сих пор удивляюсь, почему наши суда, спущенные со стапелей, не тонули тут же у стенки. Всё, что могло на них сломаться, обязательно ломалось, всё, что не могло сломаться, ломалось тоже. Широкие возможности открывались для новаторов и рационализаторов. На нашей «Балтийской», например, кожух компрессора крепился к сланям в шести точках, но чтобы снять его, нужно было иметь три гаечных ключа. Подобная глупость быстро надоедала, и тогда заново рассверливались отверстия и ставились шесть одинаковых болтов. Так было во всем. Мы ходили злые, грязные. Вахты сменялись подвахтами, работа в машинном отделении сменялась работой на палубе. Постоянно хотелось спать.

В это время умерла тетя Таня. Брат зашел в пароходство и попросил сообщить мне об этом. Руководство ремонтно-эксплуатационной базы знало, что такое приемка нового судна, там каждый человек на счету, рассудили, мол, обойдется, подумаешь, какая-то тетя, и радиограмму решили не давать. Я узнал о ее смерти только когда мы пришли в Петрозаводск.

В отделе кадров состоялся короткий разговор.

— Почему? — спросил я.

— Ну, мы подумали…

— Вот, значит, как вы подумали? Не хочу больше у вас работать.

Мне не хотели выдавать трудовую книжку. Я сказал, что мне на это наплевать, там стажа неполных три месяца.