Валерий Верхоглядов - Соло для одного

На следующий день я уехал в Суоярви.

Почтово-багажный медленно полз, останавливаясь почти у каждого телеграфного столба. В общем вагоне стоял специфический запах железнодорожных туалетов. Здесь выпивали, закусывали соленой рыбкой, сальцем, мятыми огурчиками или просто занюхивали рукавом, травили анекдоты, играли в подкидного дурака. Плакали грудные дети. Неприступные барышни равнодушно взирали на молодых людей. В своей отстраненности они напоминали портреты членов политбюро. Пожилые женщины постоянно что-то искали то в сумках, то в обшарпанных фибровых чемоданах. Я ушел в тамбур. За грязным окном кружился один и тот же пейзаж: перелески, вырубки, болота…

Не нужно было уезжать в Петрозаводск, думал я, все это писательство и эта морская экзотика — сплошная глупость. Пошел бы работать на стройку, поднимал бы стены из бруса, вертел в них дырки, забивал нагели, навешивал двери, стеклил окна…. После окончания шестого класса директор школы сказала нам с Лёней: «Мальчики, замените в теплице разбитые стекла. Я поставлю вам сразу все часы практики на пришкольном участке, даже если сделаете за день». Она знала, что Лёнин дедушка мастер на все руки.

— Та, та, мы там в Финлянтии лес рупили, тома строили, — сказал дедушка. — Тома крыли транкой. У нас был станок телать транку. Транка припивается тонкими гвозтиками. Вот так. А окна мы не телали. Окна телал стекольщик. Стекло торокое. Сломаешь — вычтут. Мы не рапотали со стеклом.

Не смог помочь нам дедушка. Пришлось самим осваивать ремесло. Немало было лома, но когда закончили теплицу, могли брать заказы на вставку стекол.

На полустанке Верко я сошел, а в поезд поднялся наряд для проверки документов — город Суоярви и большая часть района тогда входили в пограничную зону, и въезд в нее разрешался только по пропускам. Солдаты молча смотрели, куда я пойду. Я пошел в лес. Знакомыми тропками вышел к большому болоту, которое пересек наискось, и, миновав небольшой лесок, оказался с тыльной стороны нашего сада. Дом стоял темный и — даже издалека чувствовалось — пустой. Когда я его покинул, в нем по вечерам горел свет, поднимался дым над трубой, там жили дядя Коля, тетя Таня, дедушка и бабушка, которых тетя вывезла от непутевого дяди Вани.

Дверь оказалась закрытой, ключа в ухоронке над самоварной трубой не было. Отогнул два гвоздика, снял раму из окошка у туалета — в детстве я частенько пользовался этим лазом, когда ранним утром убегал на рыбалку. Холодно было в комнатах, холодно на кухне. Не раздеваясь, присел к столу.

Вскоре заскрежетал ключ в замке входной двери.

На кухню заглянула соседка, Дуся Тушина.

— А я думаю, кто там ходит, свет жжет. Николай Николаевич-то уехал, путевку ему дали, все равно работать не мог, весь испереживался. Он мне и ключ от дома оставил. И Барсик тоже у меня. А Рекс приходит и уходит, не могу удержать.

Дуся присела к столу.

— Может, тоже ко мне пойдешь? Зачем тебе одному быть. Не хочешь? Ну, смотри. Печку протопи. Дров много…

Я не знал, что ей сказать, что ответить, молчал, курил, стряхивая пепел в пепельницу в виде керамической рыбки с широко открытым ртом.

— Схоронили мы Татьяну Михайловну, — сказала Дуся. — Народу много было. И Ада, и Толстогановы, и Бандурко, и Шитиковы — и все. А дед-то ваш что учудил. После похорон говорит: «Нечего мне здесь без Танечки делать». Через шесть дней умер. Дяде твоему опять хоронить. Бабку Иван увез. Только она долго не протянет.

Она все говорила, говорила… Только в доме все равно была тишина.

Ни плиту, ни печку я топить не стал. И самовар не ставил. Заглянул в кладовку. Там в углу стоял ящик водки, оставшийся от поминок. Дядя знать не знал, сколько чего нужно закупать, этим всегда занималась тетя Таня. Рядом с ящиком на полу был таз с икрой, кажется, ряпушковой. Я слышал, что в таких случаях нужно крепко выпить. Прямо в таз искрошил половину луковицы, налил водки в граненый стакан. Она оказалась горькой и в то же время безвкусной. Спал я не раздеваясь в маленькой комнате. Укрылся старой фуфайкой и спал.

Утром пришел Рекс. Не ластился, не радовался — лежал у порога. Я опять выпил, закусил из тазика и отправился за три болота на дальнее озеро. Бродил там по голому берегу, палил костер в сосняке. Увязавшийся Рекс ходил следом. Следующий день стал копией предыдущего. Через два дня Рекс ушел. Больше я его не видел. У Дуси он тоже не появился. Водки было много, но выпивать уже не хотелось. Икра в тазике стала портиться, она оказалась слабо подсоленной. Грыз хрустящие, как угли, сухари. Идти в ларек за хлебом, кого-то слушать и самому о чем-то говорить было невмоготу.

Вечером четвертого дня в дверь тихо постучали. С чего бы это Дуся стала такой деликатной, подумал я. Но это была не Дуся. Это была Валя Скворцова, моя бывшая одноклассница. В школе ее звали Скворцом. Когда учились вместе, друг друга не замечали. Приехав на побывку после окончания десятого класса, я ее нечаянно встретил, но теперь это уже была взрослая девушка с короткой стрижкой и смешливыми глазами. Стояли последние дни августа. Мы пару вечеров погуляли и разъехались: я — постигать флотские премудрости, а она — в Сортавала, где училась на агронома. Почему Скворец в эти дни оказалась в Суоярви — не знаю, а спросить не спросил.

— Мне сказали, ты здесь, — сказала она.

— Здесь.

— Холодно у тебя.

— Холодно.

— Давай печку протопим?

— Давай.

Я сходил за дровами, растопил круглую печь в маленькой комнате. Сидели на полу, обхватив руками колени, смотрели, как беснуется огонь. Она осталась у меня до утра.

В юности душевные раны затягиваются быстро. Я уже устал от темной полосы жизни. Скворец, которую вела мудрая женская интуиция, показала самый короткий путь выхода из нее.

Внешне ничего особенного не происходило. Пили чай, топили печку, Валя рассказывала о техникуме, о своих подружках, иногда, как бы невзначай, прижималась ко мне. Мы даже не целовались. Целоваться стали через несколько дней, перед расставанием.

Вернувшись в Петрозаводск, я долго болтался без дела. Мне обещали место осветителя на студии телевидения, однако на работу брать не спешили. Устроился грузчиком на трикотажную фабрику. Платили там мало. Опубликовал несколько информаций и снимков на страницах молодежки и понял, что на гонорары прожить невозможно. На улице встретил приятеля, который трудился на почте: он возил на железнодорожном вокзале тележки с посылками. «Иди к нам, — позвал он, — будешь сменщиком на автокаре, у тебя же есть „корочки“ моториста, а здесь граждане темные, для них что дизель, что аккумуляторные батареи — одна малина».

На главпочтамте, в отделе доставки, мне дали заполнить типовой бланк. В нем говорилось, что я, нижеподписавшийся, в соответствии с такой-то статьей Сталинской (аккуратно зачеркнуто и сверху от руки: «Советской») Конституции обязуюсь хранить государственную тайну и проявлять революционную бдительность. Пахнуло тридцатыми годами, о которых знал только понаслышке. В жизни оказалось, что работницам отдела доставки над вопросами бдительности нужно еще работать и работать. Когда выпадала вторая смена, я, специально чуть припоздав, открывал люк для приема посылок, ложился на ленту транспортера и кричал: «Девушки, принимайте почту!» Там, внизу, не разобравшись, включали рубильник, и я с помпой прибывал на рабочее место. А ведь так могли и бомбу подбросить! «Балуешься», — беззлобно ворчала начальница. Мужиков в отделе было раз-два и обчелся: я да мой приятель. Женщины к нашим шуткам относились снисходительно.