Валерий Верхоглядов - Соло для одного

Когда ты немного остыл и простил меня (я из гордости не стал оправдываться), мы стали собираться в лыжный марш-бросок, который благодаря всем произошедшим нелепостям прекрасно помнится до сих пор. Если хочешь, можем сравнить воспоминания. Это будет любопытно.

Встреча с талантливым рассказчиком Сьяновым не прошла бесследно. Сочный, ироничный, необыкновенно образный язык его рассказов меня поразил и, если честно, немного уязвил. Вернувшись в Петрозаводск, я сделал то, что уже давно нужно было сделать: открыл заветную тумбочку и достал все свое литературное наследие. Печка в тот раз растопилась без особых хлопот.

Необходимо было как-то дотянуть до весны.

На базе флота имелось подразделение, называвшееся «караванкой». Здесь моряки, оказавшиеся в силу обстоятельств на суше, занимались береговыми работами. Зимой это был ремонт причалов, уборка территории, окраска помещений. Особую команду составляли «ледчики» (через «д»). Входившие в нее асы обкалывали лед вокруг судов, зимовавших в гавани.

Командовал этим хозяйством караванный капитан Кукушкин. К нему-то я и отправился.

— Дядя Миша, — говорю, — возьми к себе поработать.

— Какой я тебе дядя, — рассердился Кукушкин, — у меня таких бестолковых племянников сроду не было. Обратись по всей форме.

— Есть! — отвечаю. — Товарищ каперанг, разрешите обратиться?

— Обращайтесь.

— Возьмите на службу страдальца-рулевого.

Смягчился:

— Совсем другое дело. Можешь ведь, когда хочешь. Что, оголодал? Ладно, возьму на должность младшего диспетчера по безопасности и сохранности плавучих средств. Не понял? Объясняю для тупых — сторожем будешь.

Мой пост номер 3 находился в щелястой будке на старой барже. Из оборудования имелись: печка, сваренная из листового железа, столик, телефон, огнетушитель, керосиновая лампа и топор. Снаружи на стене висел багор. Я должен был обходить дозором вверенную территорию или просто смотреть в окно, чтобы вовремя заметить момент «самовозгорания судов».

Такой замечательной работы у меня, наверное, больше никогда не будет.

Молодой моторист, сменщиком которого меня назначили, славился непробиваемым спокойствием и любовью ко сну. Печь у него постоянно прогорала. Поэтому первым делом я на саночках привозил дрова — длинные, сырые, обледенелые поленья. На растопку шли доски палубного настила все той же баржи или куски шпангоутного набора. Рождалось пламя, в будке становилось тепло и уютно, вскоре закипал чайник. Суда не «самовозгорались», на них можно было даже не смотреть. Из сумки доставалась очередная книга. Особенно мне нравились ночные дежурства, время любимой «собачьей» вахты. Погружение в мир прозы происходило не отдельными произведениями, а собраниями сочинений, том за томом. Грин, Паустовский, Куприн, Бунин, Лесков, Алексей Толстой…

К середине ночи на посту было уже жарко, как в деревенской бане. Я распахивал настежь дверь, выходил на нос баржи и читал луне, колючим звездам и застывшему рейду стихи Огдена Нэша.

…Та зима не была украшена ни одной рукотворной строкой, зато сам я послужил прототипом для создания литературного героя твоего рассказа «Рио-Гранде». Образ Горшкова сильно приукрашен. Романтично настроенный персонаж по мировоззрению старше прототипа, по крайней мере, на пять-шесть лет и умнее на целую студенческую жизнь.

Весной я получил назначение на «Балтийскую-25». В одиночку покрасил ее 96-метровый корпус: борта в черный цвет, надстройку — в белый. И на этом же судне ушел в первый рейс.

Моя флотская жизнь продолжалась еще два года. За это время, кроме писем, я ничего не писал. Правда, регулярно вел записные книжки. Когда перешел на третий курс, то заглянул в наш деканат, сказал, что заочная форма обучения — это полная ерунда и кроме «корочки» диплома мне ничего не даст, и поэтому, если есть такая возможность, я прошу перевести меня на дневное отделение и желательно курсом ниже.

Декан прилюдно отметил, что ему нравятся такие серьезные студенты, и я снова стал второкурсником.

«Все к лучшему в этом лучшем из миров».

Иногда полезно примерить личину Простодушного. На финише третьего курса меня выгнали с экзамена по педагогике. Со школьных лет не терпел эту науку и только поэтому въедливо изучил бессмертные труды, с которыми рекомендовал нам ознакомиться профессор. Мы с ним не сошлись во взглядах на ценность духовного наследия Надежды Константиновны Крупской. За наглость и безапелляционность суждений я был с позором выставлен из аудитории. Повторная встреча с преподавателем произошла через неделю. К педагогическим взглядам Карла Маркса я относился более лояльно и потому получил заслуженное «хорошо». Тем не менее меня лишили летней стипендии, так как переэкзаменовка состоялась в первый день после официального завершения сессии. На моих планах был поставлен жирный крест.

В апреле того года ты приезжал в Карелию. Я тотчас сказался больным, предупредил старосту группы об отлучке, и брат на своем мотоцикле с коляской отвез нас в Пряжинский район, за Маньгу, где на холме красуется прекрасного вида церковь. Дальше мы шли пешком. Вначале разбитым вдрызг проселком, а последний километр лесом, утопая по пояс в снегу. (Был где-то этот замечательный кадр: я, уже раздевшись до тельняшки, проламываюсь через сугробы, и рюкзак за плечами горой). По льду пролива перешли на остров.

Покинутая деревня состояла из двух полуразрушенных домов. В одном из них, менее пострадавшем от людей и времени, мы облюбовали себе светелку. Заткнули, чтобы не задувало, все щели. Там даже топилась русская печь, труба которой проходила через наше временное жилье. Под южной стороной избы желтела прошлогодней травой вытаявшая проплешина. А над ней — помнишь? — летала желтая капустница. Странно и необычно было видеть бабочку на фоне снега.

Мы расстелили байковое одеяло, выложили на него принесенные припасы, зафиксировали фотокамерой это впечатляющее зрелище и с решимостью революционных моряков приняли резолюцию: «Пока все не съедим, отсюда не уйдем. Точка и ша».