Валерий Верхоглядов - Соло для одного

При свете вечернего костра родились первые строки деревенской эпопеи «На круги своя». Методика была отработана еще на «Цвембо-поиске»: одно предложение пишешь ты, а следующее — я.

По утрам на материке громко токовали, чуфшикали косачи, а на нашем острове весь день весело орали синицы — радовались солнышку и неожиданному теплу. А какой был наст! По нему можно было ходить, как по бетонке. И было сделано два программных кадра. На одном из них — я. Иду по снежному озеру. На мне только плавки и резиновые бродни, на груди, как ладанка, висит на витом шнурке экспонометр «Ленинград-2». Просветленное лицо, рука поднята в приветственном жесте. Это — «Христос приходящий». На втором снимке — ты. Тоже плавки и сапоги. Снят со спины в контровом свете. Короткое прощальное движение ладони. Последний миг перед растворением в мареве заката — «Христос уходящий», он еще с нами, но его уже нет.

Наст ли в том виноват или обезумевшие от брачных игр тетерева, но в один из вечеров, в час традиционного чаепития, я вспомнил, как однажды зимой у нас в Суоярви ушел в лес петух. Тебе история понравилась своими деталями, подивился — в который раз — моей памяти и сказал: «Так что ж ты об этом не напишешь? Готовый рассказ».

Когда поход благополучно завершился, и ты уехал, я подумал: почему бы действительно не попробовать? Вдруг получится.

Вдруг — не получилось.

Начинал и так и эдак — все не то. Не тогда, много позже я догадался, в чем заключалась главная проблема: мне мешали твои письма. (Теперь об этом можно сказать). Всегда образные, построенные на необычных, чаще парадоксальных метафорах. Для тебя это были литературные упражнения, для меня — пример для подражания. И прошло немало времени, прежде чем понял очевидное: я и думаю по-другому, и вижу не так, хотя бы потому, что не занимаюсь живописью, и ассоциации, если возникают, то совсем иные.

И вообще, «не в бидонах счастье», не только на броских метафорах строится рассказ или очерк.

Тогда же картинка стояла перед глазами как живая, а слов для описания найти не мог.

Первое предложение родилось в муках, зато оно сразу понравилось: «Нож был остр». (Когда рассказ послали в набор, корректора начало текста чуть поправили, и оно стало звучать по-иному: «Нож был остер». Я по этому поводу устроил потрясающий скандал, и с той поры мои тексты уже никто не правил. Нет, так и только так — три резких коротких слова, как бы подчеркивающих остроту лезвия).

В этом повествовании мне хочется привести этот рассказ полностью.

Во-первых, мне за него не стыдно.

Во-вторых, он короткий.

В-третьих, я тебе его не посылал.

В-четвертых, литературный герой Савва — это во многом я. Попрощавшись с ним, я тем самым попрощаюсь и с миром, окружавшим меня в благословенном городе Суоярви. Нужно идти дальше.

В-пятых, хотя сегодня я вижу слабые места рассказа, но… читай пункт «во-первых».

Нож был остр. Долго точил его Савватий. Когда у человека зимние каникулы, он может не торопиться, он может точить нож и вечер, и два вечера. Вначале на сухом наждаке, потом лезвие в кружку с водой макать и опять точить, а потом еще долго на ремне править… Зато острым стал нож. Как бритва, а может, даже острее бритвы. Теперь Савватий сидел около печки, пел песню о красных конниках и выстругивал из березовой плашки ручку для пистолета. О чем может мечтать мужчина семи с половиной лет? Об оружии. Верном и надежном. И его любимой песней, конечно, будет песня о буденновцах.

Если взять медную трубку, сплющить и загнуть ее с одной стороны, сбоку дырочку пропилить, чтобы заряд запалять, да еще ручку хорошую приделать, то получится пистолет-поджига. Бьет недалеко, но громко. Такой пистолет Савватий видел у своего соседа Генки.

Ручку Савватий решил сделать резную, с бороздками в решетку: и красивее, и держать сподручнее. Неплохо было бы и буквы какие-нибудь вырезать, тогда пистолет совсем бы как взаправдашний был, но буквы у Савватия даже на бумаге выходили кособокими, и он вырезать их не стал. Как знать, вдруг не получатся — всю ручку загубишь.

В клубах морозного пара с улицы вошла тетя Таня. Она сильно хлопнула дверью, и пар, начавший было укладываться у порога, как доверчивая собака, испугался, вздрогнул и пополз в угол. Тетя поставила на стол блестящий подойник.

— Слышь, Савва, петух куда-то пропал. — тетя начала разливать по крынкам и банкам молоко. Тугая струя изгибалась литым желобом.

— Выпустила я кур. Днем еще. Пусть, думаю, погуляют. А сейчас стала загонять, гляжу — петуха нет. Куда он мог деться, ума не приложу. Может, собаки утащили?

— Больно им нужен, собакам, наш петух, — сказал Савватий. — Не нужен им петух. Куда мог деться? Известно, в лес ушел. Надоело цельными днями в темном курятнике сидеть, вот и ушел. Петух — птица гордая.

— Да полно тебе, Савва, ерунду-то молоть, — тетя Таня ошпарила подойник горячей водой. — Ведь петух же, не журавель. Куда он от кур? Выдумал тоже — в лес ушел. Помоги лучше молоко вынести.

«Плохо вы знаете нашего петуха», — думал Савватий, идя с крынкой в кладовку.

Он вспомнил, как летом решил вырвать у петуха из хвоста большое перо, чтобы воткнуть его себе в волосы — они тогда с ребятами в индейцев играли. Перо-то вырвал, но петух его за это так долбанул своим железным клювом, что потом целую неделю с руки синяк не сходил. И еще Савва вспомнил, как презрительно смотрел на него петух, когда он, прижимая к животу саднившую руку, выбирался из курятника, и снова подумал: «Плохо вы знаете нашего петуха. В лес ушел — это точно. Опять же наст второй день держится, очень легко ему было уйти».

Ночью тетя долго не могла уснуть, ворочалась, вздыхала — жалко ей было петуха. И кур в обиду не давал, и красивый был, и вот пропал — жалко.

Утром Савва доделал поджигу. Хороший получился пистолет: крепкий, тяжелый. Ребристая ручка приятно согревала ладонь.

Тетя ходила пасмурная, шикнула на Савву, чтобы стружки за собой убрал.

«Петуха ей жалко, — догадался Савва, — пойти что ли поискать? Стрельну где-нибудь в лесу, пистолет опробую».

Он принес на кухню лыжи. Долго натирал их свечкой — скользить лучше будут.

— В лес, что ли, собрался? — спросила тетя.

— Ага.

— Смотри, осторожно ходи. Сегодня опять лось ночью к сараю приходил, корову сманивал.

— Я осторожно.

— Волков дядя Ваня Ушкевич недавно видел.

«Собак он видел, а не волков», — подумал Савва, вспомнив тщедушного дядю Ваню, но возражать тете не стал. Надел фуфайку, подпоясался армейским ремнем, сунул за пазуху пистолет.

— Я пошел.

Савва нахлобучил шапку и выскочил за дверь.

— Долго не ходи! — крикнула вслед тетя.

— Не ходи — не ходи, что я, маленький, что ли? — бормотал Савва, затягивая на валенках ремни креплений. — Приду. Не петух ведь.