Сэмми Гронеманн - Хаос

Вошел господин председатель ландгерихта с двумя господами, которых он подхватил по дороге. Прибывший глава семейства и почетный гость раскланялись с подобающей торжественностью. Ленсен извинился за опоздание, объясняя задержку служебной необходимостью, и разговор потек вокруг берлинского судоустройства — тема, в которой барон слабо ориентировался, а председатель мог блеснуть знанием своего дела.

Барон Ансельм воспользовался первой же возможностью снова вовлечь в беседу Эльзу, посидел еще некоторое время, общаясь предпочтительно с ней, и наконец поднялся. Все общество немедленно оказалось на ногах, даже в эркере повисла тишина. Все, затаив дыхание, в смутном ожидании устремили взоры на сановитого господина, который степенно вышел на середину комнаты.

— На сегодня я должен откланяться, — чинно возвестил он и взял обе руки Эльзы в свои. — Но полагаю, мы теперь будем видеться часто, очень часто и, надеюсь, сблизимся. — Последнюю фразу он произнес многозначительно и с некоторой теплотой в голосе. — Я искренне благодарен моему внучатому племяннику, что он познакомил меня с вами. Как человек пожилой, я могу без утайки выразить, как вы мне понравились, фрейлейн. Ваши близкие определенно гордятся вами. И, господин председатель! — барон выпустил руки Эльзы и повернулся к Ленсену, — я буду вполне счастлив, если обе наши семьи сойдутся на общих благожелательных чувствах к вашей дочери. Во всяком случае, я был сегодня рад и знакомству с вами, с вашей супругой как частью семейства, в которую…

В этот момент позади барона открылась дверь.

— Это Хайнц! — воскликнула госпожа Ленсен, которая, молитвенно сложив руки, вся излучала восторг от слов, сказанных бароном. И вдруг с придушенным вскриком отпрянула, когда в дверном проеме возле Хайнца показалась экзотическая фигура русского еврея.

Барон Ансельм, прерванный в своей речи на полуслове, медленно повернулся и окинул неприязненным взглядом застывшую парочку.

Хайнц замешкался. Лицо его пылало от возбуждения, взор лихорадочно блуждал по устремленным на него со всех сторон глазам. Он собрался с силами и выступил вперед, увлекая за собой обмякшего Йосла, и слегка дрожащим голосом объявил:

— Дорогая мамочка, разреши тебе представить твоего кузена. Йосл Шленкер, сын дяди Мойши Шленкера из Борычева!

В этом году пастор Боде почувствовал приближение праздника Песах еще ощутимее, чем раввин Розенбахер, во всяком случае из двух школьных подруг, Марии Лодеман и Хильды Лилиенфельд, лишь пасторша получила представление о том, что такое маца.

— Бога ради, что это там у тебя? — подняла она голос на служанку, которая, присев в углу у плиты, обеими руками набивала рот с хрустом трескающимися пластинами, а ее мощные челюсти тщательно перемалывали их. — Что это? — Цепкие глаза хозяйки в ужасе сновали по полу, выскобленному добела, который теперь выглядел словно занесенный снегом.

— Ма-ца-а, — нерешительно протянула девушка, смутно предчувствуя готовый обрушиться на нее неправедный гнев.

Фрау Мария чуть не задохнулась.

— Вон отсюда со всей этой гадостью! В христианском доме не место таким вещам! Разве ты не знаешь, что на Пасху евреи… — Она опомнилась и прикусила язычок, готовые сорваться с него слова она понесла в кабинет мужа.

Там в это время шли жаркие дебаты между пастором и доктором Штрёссером. Старший преподаватель дымил в уголке дивана, а Боде, стоя на стуле перед книжным шкафом, усердно рылся на верхней полке.

Такая картина вызвала новый прилив ярости у его благоверной.

— Сколько еще раз говорить тебе, Йоганнес! Не вставай на кожаную обивку! Папа никогда так не делал! У нас весь год никто не трогал книг на верхней полке! Ставь то, что тебе нужно, на нижние! Наверху у нас стояли только бесполезные книжки, вроде классиков и все такое. Знаешь, что всегда говорил папа? «Для украшения немецкого дома»! А чего ты там вообще-то ищешь?

— Уже нашел, — пастор слез со стула и с виноватым лицом протер обивку. — Вот, «Бахарахский раввин». А с какой это стати Гейне стоит во втором ряду?

— Я поставила туда во время уборки. Папа вообще не терпел Гейне в доме, а папа всегда был таким снисходительным! Папа всегда говорил: «В христианском доме не место таким вещам! В немецком доме еврею не место!»

— Дитя мое, — улыбнулся Боде. — Этот, как ты говоришь, еврей, впрочем, крещеный, подарил нам множество дивных песен. Да ты сама с удовольствием пела «Лорелею».

— Так это Гейне?! — ахнула фрау Мария с округлившимися глазами. — Это правда, господин доктор? Ну, значит, он написал ее после крещения. Чего только не бывает!

Она выглядела такой уязвленной, что доктор Штрёссер не преминул спросить:

— А что тут удивительного?

— Вот уж не знаю, как и сказать-то. Я так часто пела «Лорелею», но и думать не думала, что она кем-то сделана. Тебе не надо было говорить мне, Йоганнес! Теперь меня каждый раз будет с души воротить. И как это евреи умеют пролезть в любую щелочку! А не мог этот Гейне уступить песню какому-нибудь настоящему немецкому поэту? Кернеру или кому-то еще? А что с этим «Бахарахским раввином»?

— Это, так сказать, ориентальный роман, — пояснил Штрёссер, листая книгу. — Мы как раз обсуждали еврейские пасхальные обычаи и хотели здесь найти…

— Вот, правильно! Именно поэтому я и пришла! — воскликнула фрау Мария. — Нет, только подумайте, господин доктор! Йоганнес, представляешь, что у нас случилось! Я, ничего не подозревая, захожу на кухню, а там у плиты сидит эта противная девчонка Лиза и сует себе в рот ужасную мацу! Ну, что ты на это скажешь?

— Но, дорогое дитя, — удивился Боде ее реакции. — Что здесь такого? Какой ужас привиделся тебе? Честно признаться, я и сам хотел заказать несколько фунтов мацы.

— Ты хотел эту мерзость принести в дом и есть? — фрау Мария пришла в негодование. — Всем известно, что евреи замешивают тесто для своего пасхального хлеба на крови христиан!

— Мария! — побагровев, прикрикнул на жену пастор с не свойственной ему строгостью. — Я запрещаю тебе, слышишь, запрещаю даже произносить подобные вещи! Что за глупые сказки!

— Ах, сказки? Вспомни Эрнста Винтера! Папа всегда был таким снисходительным, но и он говорил…

— Раз и навсегда, чтоб я этого больше не слышал! — решительно остановил жену Боде. — Знаю, подобные суеверия широко распространены, и маца уже стоила немалой крови! Только не христианской, а еврейской! И все идет к тому, что мы здесь обречены увидеть второе издание этой истории! Эти бессовестные листовки с подстрекательствами удручающе воздействуют на невежественных людей!

— И не только они, — возразил Штрёссер. — Даже в так называемых лучших слоях общества наблюдается брожение умов. И в вашей пастве, господин пастор! Кое-кто из матерей провожает детей до порога школы из страха, что по дороге их могут украсть.