Сэмми Гронеманн - Хаос

Поэтому Хайнц оживился, когда возле председателя собрания вырос долговязый вожак оппозиции и после кратких переговоров отправился на трибуну под громкие хлопки своих соратников.

Оппозиционер начал с заявления, что целиком и полностью ощущает себя немцем и как элемент немецкого народа стремится исполнять свой долг по отношению к немецкому отечеству. Уже после этих слов по залу прокатилась волна ропота, а толстый разгоряченный мужчина вскочил и выкрикнул: «Мы тоже! Это общее место!» Все повскакивали, чтобы посмотреть на оппонента. Некоторые поддержали его аплодисментами, а оппозиционеры закричали: «К порядку! К порядку!» — и поднялся неимоверный шум, поскольку всякий призывал к тишине и спокойствию. Председатель беспрестанно звонил в свой колокольчик с таким бесстрастным хладнокровием, что было понятно: для него такие сцены — дело привычное. Оратор обменивался с членами президиума грубостями, которые, впрочем, тонули в шуме. Постепенно страсти улеглись, и участник дискуссии смог продолжить свою речь. Он повторил, что, будучи немецким националистом, чувствует себя обязанным бороться с сионизмом. Он выступает против еврейского национального движения, он космополит и не может оказывать поддержку шовинистическим устремлениям. Далее он объявил сионизм химерой и утопией, поскольку Палестина никогда не будет отдана евреям — она драгоценное сокровище Турции и место паломничества всех христианских народов. А случись и так, то ничего из этого не вышло бы, поскольку Палестина — бесплодная каменистая пустыня, непригодная для заселения. Кроме того, евреи не способны к колонизаторской деятельности, и вообще они — не нация. Еврейский народ рассеян по миру, чтобы нести другим народам свет священной истины. Они вероучители — вот их миссия! Он осудил сионизм как реакционное движение, противоречащее всем современным либеральным течениям. Он продекларировал значение просвещения и равенства, преодоления ханжества и предрассудков, а закончил словами:

— Будем помнить о нашей высокой миссии и нашей немецкой национальности! Освободимся от эгоистичных желаний и самобытных отличий, чтобы не выделяться из окружающей общности! И не забудем наставлений нашей почитаемой религии, будем иметь терпение, пока Мессия, которого нам предрек пророк, не поведет свой народ на Сион!

Последний лозунг, которым оратор, очевидно, хотел умаслить враждебно настроенное большинство, — впрочем, безуспешно, — особенно разозлил Хайнца, а жидкие хлопки соратников вожака были подавлены поднявшимся со всех сторон свистом и воем. У Хайнца создалось впечатление, что этот оппонент пошел на поводу конформизма и выбирал аргументы не по собственному убеждению, а накрошил из них солянку на всякий вкус. Хайнц ожидал, что под конец оппозиционер в своей праведной борьбе с реакционностью будет достаточно честен и потребует отступиться от слепого следования устаревшей вере, а вместо этого стал свидетелем своего рода преклонения перед той же уже потерпевшей поражение традицией. Перед его глазами разыгралась жалкая трагикомедия: на какие бы аргументы ни опирался оратор, националистические или космополитические, свободолюбивые или ортодоксальные — каждый раз одинаково хлопали его сторонники и освистывали противники. Было очевидно, что обе партии были полны решимости рассматривать любой довод не по существу вопроса, а по градусу накала, соответствующему или нет их собственной позиции.

На трибуне националиста сменил сионист, блондинистый студент с беспрестанно соскальзывающим пенсне, который под активное одобрение собрания пытался привести доказательства того, что только еврей-сионист может быть истинным немецким патриотом. За столом оппозиционеров поднялся неимоверный галдеж, что вызвало возмущение у тех, кто сам недавно буйствовал. А оратор продолжал:

— Кто не признает своей национальности или стесняется ее, должен внушать опасение каждому порядочному человеку! Национальное и религиозное самоопределение не имеет ничего общего с государственным подданством. И если мы, евреи, относим себя к старейшей аристократии человечества…

За столом оппозиции разразилось бурное веселье. Господа студенты оглушительно хохотали и колошматили кружками, сопровождая все выкриками:

— Аристократы! Голубая кровь! Ура!

— Слушайте, слушайте! Барон фон Кон! Граф Леви! Дворянин фон Левизон!

Хайнц больше не мог выдержать. Разгоряченный азартом, он вскочил на стол и заорал:

— Над чем смеетесь, господа? Над собой смеетесь? Вы осмеиваете собственную мать!

Его слова потонули в общем гвалте, а сам он был поражен взрывом горючей смеси, накопившейся в нем, о существовании которой минуту назад даже не подозревал. Минуту назад он спокойно обдумывал, как бы мог возразить сионистскому лидеру, окажись на трибуне. И вдруг такой яростный выпад в адрес противника!

Протрезвев, Хайнц начал пробираться к выходу через взбудораженную толпу. У него за спиной все бушевали, стараясь перекричать друг друга, председатель долго дребезжал колокольчиком и наконец, поняв бесполезность призывов к спокойствию, покинул свой пост. Собрание стихийно закончилось, зал постепенно пустел. Молодые господа из оппозиции, сомкнув ряды, решительно пробивали себе дорогу, горланя на ходу: «Дойчланд, Дойчланд юбер алес…»

На улице Хайнц остановил дрожки. Он уже усаживался, отдавая извозчику приказ ехать на вокзал, как в нахлынувшую из зала толпу вывалились певцы и продолжили у портала голосить свой гимн.

Старик-возница, пустив лошадей мелкой рысью, обернулся, ткнул кнутом в их сторону и покачал головой:

— Опять эти горлопаны! Видел я дебоши антисемитов! И все время с их «Дойчланд, Дойчланд!». Помяните мое слово, — он доверительно склонился к седоку, — не знали бы бед с этими антисемитами, кабы не было у нас евреев!

Малыш Яков Шленкер радостно вгрызался в пряник, хотя никакого права на этот лакомый кусочек не имел. Пряники раздавали сегодня в молельне, и предназначались они первенцам в семье, а у Якова помимо старшего брата Йосла была еще старшая сестра Ривка. Малыш скрючился на ступеньке бимы, возвышения для чтения Торы, расположенного посреди зала, и таким образом скрылся с глаз законных участников совместной трапезы, а главное, с глаз отца.

Впрочем, так тщательно прятаться нужды не было. Все толпились у длинного стола вдоль окон, некоторые расселись по лавочкам по обе его стороны, — и были страшно заняты, особенно сам Мойша Шленкер, который снова обучал. Еще долго никто и не помышлял о пряниках и водке, ожидавших их на биме; глаза и помыслы были устремлены в фолианты, разложенные по столу. Сегодняшнее изучение Талмуда носило особый характер: это был канун Песаха, посвященный первенцам.