Сэмми Гронеманн - Хаос

Вполне намеренно давеча он не пошел в убранный к празднику дом Мойши Шленкера, а испросил дорогу к большой синагоге, надеясь там затеряться в толпе.

Чужеродность открывшейся картины охватила его еще на входе. Просторное, но узкое помещение заполняли до отказа мужчины и мальчики. Женщины нигде не просматривались. Все поголовно были накрыты длинными, похожими на тоги — как их там? — талитами. Некоторые закутались в них с головой, так что не разобрать ни лица, ни фигуры. Эти персонажи в их экзотической маскировке, ритмично раскачивающиеся вперед-назад, производили фантастическое впечатление. Впрочем, некоторые так кокетливо набросили свои палантины на плечи, что в мозгу Хайнца сверлил какой-то стих Гейне, который он никак не мог вспомнить. Основная же масса имитировала некие классические одеяния, драпировка которых живописно ниспадала складками…

Этот национальный костюм, сохранившийся с древних времен до века машин и визиток — был самым что ни на есть подлинным облачением иудеев, которым они укрывались, когда уставали от маскарада и балагана, в которых вынужденно приходилось участвовать. Однако Хайнц воспринимал его как знамение невероятного чуда, оставившего живой след со времен оно до наших дней. Иерусалим, Афины, Рим — все сплелось для него в единый венок. Через века упадка всех древних культур, через слабые попытки искусственно оживить их во времена Возрождения и Гуманизма — и до сего дня исконная культура евреев трепетно сохранилась живой и оберегалась в бедных, грязных, всеми презираемых поселениях париев среди прочих народов.

А зачем? С какой целью?

Хайнц решительно поднялся с удобного стула и подошел к открытому окну. Взял сигарету и заходил по комнате. Не хотелось бы потеряться в безбрежном океане фантазий, так что он мысленно вернулся к сегодняшнему посещению синагоги.

Поначалу ему показалось, что там, в длинной галерее с высокими сводами, где люди стояли голова к голове, никто не режиссировал происходящее действо. Слышался только смутный гул, и равномерно раскачивались белые фигуры, ни одна из которых не принимала во внимание соседнюю. Некоторые молились тихо, словно глядя внутрь себя, другие — упершись лбами в пюпитры, третьи громко возносили молитвы Небу, несуразно махая кулаками и растопыривая пальцы вверх, а потом вдруг застывали, будто что-то схватив в воздухе, и в диком порыве тянули к себе. Некоторые сидели недвижимо, отрешенно, погруженные в свои толстенные книги. Другие, как сомнамбулы, упорно прокладывали себе путь через всеобщее столпотворение, непрерывно бормоча молитвы — эти, казалось, просто не могли остановиться в своем движении. Непрерывное бормотание, вздохи и стоны, крики и напевы — вся эта какофония звуков оглушила Хайнца и привела в замешательство.

В первые минуты Хайнц пришел к выводу, что здесь и речи не идет о совместной молитве, что каждый занят самим собой и возносит собственную, единоличную молитву. По европейским меркам, месса большей частью состоит из общего песнопения или общего моления. Как один, вся паства поднимается и садится, орган ведет хор, а хор — молящихся. И гармония возносится к самым высоким сводам храма… Здесь ничего этого не было, как не было и предстоятеля, отправлявшего священную службу на отдалении от прочих. И вот теперь, сидя в провинциальной гостинице, Хайнц задавался вопросом, не являются ли те, общим хором возносимые псалмы, с тщательностью и строгим соблюдением всех правил мессы, с их общим вставанием, коленопреклонением и усаживанием, частью зарегламентированного парада? Не застыли ли изначальные трепетные чувства в культовой технике их выражения? Там молящийся не мог и не имел права индивидуально выразить свои собственные просьбы и жалобы, не мог остаться наедине с Богом, а вынужден был соблюдать порядок и смысл действа в общих ритуалах. Хайнцу вспомнились одинокие богомольцы, которые время от времени попадались ему на глаза то ли в соборе, то ли у креста на перекрестке дорог… И в этой синагоге на задворках прогресса он увидел в собравшихся на одном пятачке молящихся одиноких, страждущих гласа Божьего несчастных людей, которые оттесняли и заслоняли друг друга.

Но потом в нем поднялось, словно из пробившегося источника, со всей силой и безудержностью, единение частного и общего, глубинное осознание крепко укоренного в цепочке поколений и рода важного звена. Здесь, в молельном зале, каждый вопль, сливавшийся с остальными и возносивший свое личное страдание и личные страсти, звучал единым аккордом в безбрежной мелодии особенного народа.

Даже само существование этой самобытности, выраженной до мелочей, было нерушимо безвременной и беспространственной волей людской общности, объединенной только духовным единством. Здесь, куда они стекались снова и снова, день за днем, час за часом, где раскрывалась их истинная суть, независимая от повседневности, где каждый сознавал, что он является лишь малой частью целого.

Хайнцу казалось, что сегодня, возможно, впервые он увидел истинный смысл того, что называется «бого-служением» — оставление всякого земного бремени, единый порыв вверх, к трансцендентному, в котором объединяются все. Впервые в жизни он осознал, что значит религиозная община.

Боже, в какое волнение пришли люди, когда из шкафа вынули и вынесли свиток! Раввинам едва удалось сделать несколько шагов, так со всех сторон на них напирали. Каждый жаждал облобызать футляр или хотя бы прикоснуться к нему. Отцы высоко поднимали малышей, чтобы те могли увидеть и запомнить происходящее. Ремесленники с изможденными лицами прикладывались к святыне — и на мгновение чувствовали себя счастливыми. Как же цеплялся этот народ за Тору в своем стремлении к лучшему и жизненной силе! Да что там все эти трудности бытия! Что там все погромы и преследования! Что столетия бедствий и нужды! Здесь было блаженство, выше всех времен и границ! Здесь заветное и заповеданное, которое не под силу отнять любому разбойнику! Сила и гордость избранного народа, навеки сохранившего святыню. Это подтверждал свет их глаз.

Никогда прежде Хайнц не видел столько счастливых, умиротворенных и уверенных в собственной правоте людей, как сейчас.

А снаружи все пахло смертью и убийством…

Хайнц внимательно прослушал чтение Торы, видел, как свиток снова упаковали в футляр и убрали в шкаф, а потом, не дожидаясь конца церемонии, пошел к выходу — его охватил панический приступ удушья. За спиной повисла тишина, потом внезапно раздалось тихое пение — на верхней ступени лестницы он удивленно обернулся.

На возвышении стоял певец — молодой человек с короткой курчавой бородкой. Светло и ликующе, недоставленным, но чарующим звонким голосом, все более набиравшим высоту, он то ли пел, то ли декламировал что-то молитвенное, ритмично раскачиваясь. Все притихли и слушали, затаив дыхание. А потом по общине будто пронесся ураган. «Белые призраки» содрогнулись и закачались, как деревья на ветру, шум тысяч голосов наполнил воздух. Все длилось секунды, потом ликующая песня снова вознеслась в тишине. И снова вторгся нескладный хаотичный хор, но чистый одинокий голос заставил его замолчать. А когда он смолк, продолжилось общение каждого с Богом, и снова воцарился хаос.