Сэмми Гронеманн - Хаос

Но теперь Хайнц знал, что Дух Божий витал над хаосом. И все эти смешные люди, корпящие над своими священными книгами, произносили про себя неизменные слова предписанного текста, обращенного во все времена, в любом месте к единому Богу.

Последним впечатлением Хайнца так и осталось увиденное: колышущаяся масса людей под белым покровом.

Его мысли непроизвольно перенеслись к пародии на иудейский обряд на Аугустштрассе, в котором он невольно принял участие несколько дней назад. Неужто прошло всего несколько дней?! Было ли это профанацией того, что он пережил сейчас? Или, ослепленный неподходящими местом и действием, видел все в искаженном свете? Может, тогда он заметил только незначительное, не стоящее внимания, а суть осталась за пределами его видения? В конце концов, может, причина ошибочного суждения о евреях в том, что волею судеб они оказывались не в то время и не в том месте? Возможно, все своеобразное, отторгаемое, чуждое, все, что другие видят в евреях комичным, вовсе не таково на самом деле, и это не их вина, а следствие условий, в которых им приходится жить? Народ без страны, общность, песчинками рассеянная по миру.

Тогда все постулаты антисемитизма, так называемый неразрешенный еврейский вопрос, основаны на ложных принципах или на чудовищной ошибке. Нельзя понять еврея, не побывав в его шкуре.

Есть ли выход из всего этого? Неестественные условия преобразовать в естественные? То есть…

Хайнц удрученно вскочил с кресла, в котором было удобно устроился.

И куда заведут его эти размышления? Он уже близок к тому, чтобы противопоставить себя основам своего воспитания и привычному окружению. Из вполне понятного интереса, скорее занимательного, чем научного, он захотел познакомиться с обычаями и бытом той среды, из которой вышли его предки. Эта затея уже предложила ему немало любопытного. Этим, собственно, и следовало довольствоваться! Какое ему дело до евреев? Пусть они сами решают свои дела! Вчерашним вечером в доме Шленкера его охватило странное чувство, но кто знает, может, это произошло под влиянием его прекрасной соседки в гораздо большей степени, чем он хотел себе признаться. Сейчас, наверное, самое время подумать о конгрессе криминалистов и Петербурге. Там в Эрмитаже он, скорее всего, посмеется над культурой Мойши Шленкера.

Он взял в руки расписание поездов.

Непонятная возня снаружи заставила его снова подойти к окну. Господин Ханземан и его слуга стояли посреди мостовой вместе с кучкой зевак и смотрели налево, где улица уходила вниз. Оттуда доносились крики и топот множества ног. Хайнц высунулся из окна и увидел, что вдали у поворота клубился темный человеческий рой. Взвод солдат бегом пересек улицу и скрылся за углом. Знакомая подворотня напротив была пуста, но юноша, недавно дежуривший там, показался из соседнего подъезда — и не один. Стайка парней торопливо спускалась по улице. Хайнц понял, что самооборона поднята по тревоге и дело приобретает серьезный оборот. Хозяин кофейни на той стороне улицы плотно закрывал ставни.

Хайнц схватил шляпу и бросился на улицу.

— Началось! — Ханземан спешил ему навстречу. — В Рыбном переулке уже мародерствуют. Не выходите! Какое счастье, что господин уже не один из них!

Хайнц испуганно вздрогнул, когда вдали прогремел выстрел. Не обращая внимания на хозяина, который старался его удержать, он помчался туда.

— Но вас же примут за еврея! — отчаянно кричал Ханземан вслед. — Возьмите хотя бы ломик или кочергу, чтобы сразу было видно, что вы христианин!

Хайнц не успел опомниться, как оказался в конце улицы среди людской толпы. Он инстинктивно и безотчетно бросился из гостиницы к месту событий. Теперь Хайнц проталкивался через толпу, в которой тревожно перешептывались и беспокойно поглядывали на шеренгу солдат с ружьями наперевес. Между солдатами и горожанами соблюдалась дистанция шагов в двадцать, но оцепление было выстроено так, что перекрывало поворот, и увидеть, что за ним творилось, не было никакой возможности.

Хайнц решительным шагом пересек нейтральную полосу и приблизился к солдатам. Мимо него пробежала гурьба из пяти-шести мужиков, одетых по-крестьянски, в руках у них были топоры. Цепь разомкнулась, пропустила их и снова сомкнулась перед Хайнцем. Ближайший солдат грубо прокричал ему несколько русских слов и выставил вперед ружье.

Хайнц опасливо отступил, зато теперь он мог бросить взгляд поверх голов. За первой линией оцепления располагалась вторая, к ней спиной, лицом к еврейскому местечку, наглухо блокируя его. По ту сторону на порядочном расстоянии беспомощно металось множество евреев, тащивших на себе узлы и сундуки — затравленные, охваченные страхом, несчастные люди, среди которых было немало женщин и детей, наполнявшие воздух плачем. Мужчина с большим деревянным сундуком, тяжело дыша, пытался обежать оцепление справа, за ним поспешала молодая женщина. Одного ребенка она держала на руках, а второго, упиравшегося, тянула за собой. Гурьба молодчиков как раз просочилась через шеренги солдат, когда семья пробиралась мимо. Испуганный еврей бросил свою ношу и помчался прочь, сундук раскололся, и немудреный скарб вывалился на землю. Хайнц еще успел заметить, как один из молодчиков навис над женщиной, которая не могла убежать из-за детей, мелькнуло ее искаженное ужасом лицо — а потом солдаты начали оттеснять его прикладами. Он отскочил назад, и угол дома заслонил ему вид на происходящее.

Хайнц растерянно озирался. Толпа позади наблюдала за ним напряженно, но молча, никто не порывался проявить враждебность. Также без особых помех он протиснулся через нее обратно и устремился на боковую улочку, чтобы кружным путем через широкую площадь добраться до дома Мойши Шленкера.

По тихим обезлюдевшим переулкам ему удалось выйти к площади, а поскольку эта сторона полого возвышалась, у него появился неплохой обзор. Сюда тоже были стянуты войска, стоявшие двойным кольцом вдоль скверика из мелкого кустарника с небольшим павильоном над источником посередине. За ними направо начиналась Виленская улица, на этом конце которой стоял дом, где вчера он провел столько мирных часов. Туда, похоже, сумятица еще не добралась, улица словно вымерла, все окна и двери плотно закрыты. Налево от площади отходил Рыбный переулок, узкий, темный, убогий. Там головорезы творили свои бесчинства. Оттуда слышался звон разбитых стекол и вслед за тем улюлюканье и стенания. В этом каньоне перекатывались какие-то мутные волны, а подробностей было не рассмотреть. Время от времени из переулка выскакивали верзилы в холстинных блузах и бабы с разгоряченными физиономиями, они бежали к куче булыжников, громоздившейся по центру площади. Офицер, который стоял, прислонившись к павильончику и поигрывая хлыстом, что-то кричал подчиненным, тогда несколько солдат отставляли ружья и бросали погромщикам камни из кучи, находившейся позади них. Вооруженные булыжниками, те снова возвращались в переулок — и снова бой оконных стекол, глумление, взрывы хохота. Внезапно раздались выстрелы — и над всем шумом и грохотом взвился пронзительный женский крик, полный отчаяния, чтобы тоже внезапно оборваться.