Сэмми Гронеманн - Хаос

— Мешумад!

Поддерживая обеими руками живот, причинявший нестерпимую боль, он бешеными скачками бросился прочь.

Хайнц, отершись, смотрел ему вслед. Смысл незнакомого слова он понял.

Жуткие вопли, теперь не из Рыбного переулка, заставили его опомниться. Разгоряченная орава погромщиков валом перекатилась в начало Виленской улицы, где стоял дом Шленкеров, чтобы там продолжить свои бесчинства. Хайнц стрелой пролетел через площадь и забарабанил в знакомые двери.

Он скорее почуял, чем услышал, как приоткрылся ставень, и отступил к окну, чтобы его было видно.

Сразу за этим послышалась возня с засовом, и дверь слегка приотворилась. Он поспешно скользнул внутрь, и засов встал на место. В сенях было темно, лишь угадывался стройный силуэт Ривки.

— Вы пришли… — прошептала она. — Вы пришли… чтобы… чтобы быть с нами…

Она замолчала, и Хайнц не находил слов. Их руки встретились в темноте, и пальцы нечаянно сплелись. Казалось, прошла вечность. Потом открылась дверь справа.

— Кто там? — ровным голосом спросил Мойша Шленкер.

Хайнц, не в состоянии выдавить ни звука, переступил порог. Мойша Шленкер, сидевший в мягком кресле с высокой спинкой над увесистым фолиантом, в изумлении поднялся и приветствовал гостя.

Смущенный и даже в некотором роде потрясенный Хайнц оглядывал комнату. Она являла собой мирный, соответствующий праздничным дням уголок. Казалось немыслимым, что обитатели знали об угрозе разгрома и смерти в любую минуту. Может быть, потому, что ставни были плотно затворены, свечи в серебряных подсвечниках играли таинственным блеском на фарфоровой посуде, которую госпожа Шленкер как раз собирала со стола после трапезы. Яков сидел над книгой подле своего отца. Ривка подошла к окну и, повернувшись спиной, через щелочку между ставнями напряженно вглядывалась в происходящее на улице.

Одеты все были так же празднично.

— Ты заперла дверь? — окликнул дочь Мойша и обратился к гостю: — Обычно дверь мы держим открытой. Для всех и каждого. А теперь приходится закрывать. Что, смотрите и удивляетесь? Не так весело, как в прошлые праздники, — сокрушенно покачал головой хозяин дома, — но все-таки сегодня Песах, и ничто не должно ему помешать. Мы трапезничали и молились, как положено, и, как положено, теперь читаем с Яковом Талмуд. Что будет — то будет. Если нам выпало умереть в этот день во имя Господа, так тому и быть, что бы мы ни делали. Только незачем подвергать себя опасности. Мы-то на своем месте. А вы? Зачем вы пришли? Помочь вы не можете. Разве ваши родные и близкие согласились бы с тем, чтобы вы сгинули на чужбине?

— Я остаюсь с вами, — решительно заявил Хайнц. — Дайте мне оружие.

Он обратился к Ривке, которая, не оборачиваясь, печально ответила:

— У нас нет оружия. Самооборона со всем оружием отрезана.

— Оружие? — неодобрительно покривился Мойша. — Зачем оно нам? Вот наше оружие! — он показал рукой на книги. — А раз вам нечем вооружиться, идите!

— Я остаюсь! — упрямо повторил Хайнц.

— Этого я не могу вам позволить! Иначе я стану соучастником убийства. И вообще, вы нарушаете наш покой! Мы там, где нам определил быть Господь, и в покорности ждем его милости. А вы? Вы не на своем месте и вы — не один из нас! У себя дома, я уверен, вы можете сделать еще много хорошего. Немецким евреям не приходится опасаться погромов — и слава Богу! — вы позабыли всякий страх, только бы не забыли свою еврейскую сущность! Идите и будьте достойным евреем! Вчера я понял: у вас большое сердце еврея. И то, что вы теперь пришли к нам в минуту опасности, чтобы разделить с нами горькую участь, говорит о вашем благородстве. Но вы не один из нас. Вы из другого мира. Благодарю вас от всего сердца, и Бог вам за это воздаст. Для Бога что деяния, что помыслы — все одно. А теперь — идите!

Мойша пододвинул к себе подсвечник и принялся раскачиваться над книгой.

Хайнц подошел к Ривке.

— Вы тоже скажете, чтобы я ушел? Вам я тоже чужой? — тихо спросил он.

В комнате повисла тишина. Солнце через вырезанные в форме сердечка отверстия в ставнях посылало хлипкий луч в освещенную неверным светом свечи комнату. Вал всесокрушающей темной стихии, похоже, откатил в сторону.

Ривка выпрямилась струной и, не оборачиваясь, сжала руку Хайнца:

— Вы хороший человек и милый… милый, милый… Но вы не один из нас. Ваша судьба — не наша судьба! Уходите!

— Ладно! — Хайнц пожал руку в ответ. — Не признаете меня! Но я докажу, что я ваш. Я — ваш! Я птенец этого гнезда! Господин Шленкер, не было ли у вас брата, давно отсюда выпавшего? Не ваш ли брат, господин Шленкер, сбежал в Германию много лет назад? Так вот: я — его внук и сын вашей племянницы, вернувшийся на родину, чтобы разделить нашу общую судьбу. Я никогда не знал, чей я. И теперь знаю! Хотите прогнать вашего сына и брата, то есть внука и… как там… племянника? Валяйте! Но у меня есть родовое право находиться здесь!

Он схватил кочергу, стоявшую у печи, и воинственно размахнулся ею в воздухе.

Ривка наконец повернулась к происходящему. Изменившись в лице, Мойша медленно поднялся из-за стола.

— Внук Хайма? — растроганно произнес он. — Моего любимого старшего брата Хайма? Сгинувшего… Так он жив? Где он?

С распростертыми объятиями он двинулся к гостю, но Яков, опередив папашу, уже прыгал вокруг Хайнца, позабыв обо всем, что творилось снаружи.

Тут забарабанили в заднюю дверь. Все громче и настойчивей. Все насторожились.

— Там Берл Вайнштейн, — первой опомнилась госпожа Шленкер. — Пойду открою!..

Она выбежала в коридор и, прежде чем кто-то смог возразить, вернулась с несчастным Берлом, бледным и смущенным. Тот обессиленно опустился на стул, выпил стакан вина, благосклонно принимая суматоху вокруг него, и наконец сподобился говорить.

Солдаты обошлись с ним худо и только что не прибили. Ему с опасностью для жизни удалось сбежать. К себе вернуться он не может, на улицах творится невообразимое: все крушится и рушится. Вот он и примчался сюда, чтобы предупредить друзей. Теперь надо бежать, убираться отсюда сломя голову, ибо спасения нет! Скоро погромщики будут здесь!

Мойша Шленкер снова сел за свою книгу.

— Мы никуда не побежим, — рассудил он. — В этом доме, в этом кресле пусть они настигнут меня. Меня и моих домашних, — добавил он, глубже усаживаясь в кресло.

И, как вчера на седере, перед взором Хайнца промелькнули картины исторического былого: как отцы Рима, восседая на своих престолах, ожидали прихода варваров.

Вдруг Берл Вайнштейн издал душераздирающий крик, тыча пальцем в Хайнца:

— А этот как здесь? Кто он такой?

— Он наш, — успокоил бесноватого Мойша Шленкер. — Не смотри на его платье. Пусть оно и иное, он такой же еврей, как мы.