Сэмми Гронеманн - Хаос

Нас здесь помимо остальной почты ожидало письмо от моей драгоценной золовки Леи. У Остермана появились виды на выгодную службу. Пока что он получил место в одной лютеранской общине где-то на юге России, в городке, где, надо сказать, исключительно велика численность еврейского населения. На этом и споткнулся его предшественник; там был погром, и он то ли оказался подстрекателем, то ли как-то в этом замешан — в любом случае, у него вроде как случился нервный срыв, он ни при каких условиях не хочет там оставаться и ищет себе преемника. Хоть Лея и расписала все подробно, толку от ее рассказа мало. Она так часто зацикливается на всяких глупостях, что кажется, ей доставляет удовольствие писать слово «еврей». Ко всему прочему она деликатно намекает, что Остерман ни в коем случае не даст себя втянуть в подобные перипетии и вообще ограничится сугубо служебными функциями. Мое ему благословение!

Родители написали из Карлсбада. Думаю, мамины страдания носят атавистический характер. Судя по составу курортников, причина болячек двояка: новый ритуальный рацион и камни в желчном пузыре. Наверное, внезапная смена двухтысячелетней диеты не слишком полезна для здоровья!

Тебе-то, счастливчику, не требуется мучиться ни на лечебных курортах, ни в свадебном путешествии — по крайней мере, пока. Желаю тебе получить массу удовольствий в твоей швейцарской поездке. Умница, что перед этим решил прихватить «Большую неделю» в Баден-Бадене. Айс Винд числится на этих скачках фаворитом, стоит обратить на него внимание, считает Йозеф, — Брюсов ручается за лошадок Градица, но многие склоняются к Фаусту. Я, вопреки разумным решениям, препоручаю тебе сделать для меня ставку на самого что ни на есть аутсайдера — рискни синенькой [21] Синенькая ( разг. ) — банкнота в 100 марок. или поставь хотя бы пятьдесят марок. Если фортуне будет угодно, я вырасту в глазах здешних знатоков и пожну новые лавры. Если же не выгорит, пусть это останется между нами.

Прощай, мой дорогой, и помни: жизнь — это китч!

Привет Марте.

Марта Мертенс читала письмо медленно и внимательно, а Хайнц курил на подножке спального вагона и смотрел на нее сверху вниз. Они встретились на Антгальтском вокзале за полчаса до отхода его поезда. Марте очень хотелось прочитать Эльзино письмо, о котором Хайнц рассказал ей, прощаясь по телефону.

— Ну, прочитала? — спросил Хайнц, когда Марта в нерешительности и некотором замешательстве заново перебирала листы. — Может, тогда прогуляемся по перрону?

Они медленно побрели вдоль поезда к зданию вокзала.

— И что скажешь? — небрежно бросил Хайнц.

— Мне бы многое хотелось с тобой обсудить, — осторожно ответила Марта, опустив голову и нервно поигрывая зонтом. — Но весь ужас в том, что с тобой больше не удается поговорить. После возвращения ты еще как-то делился со мной, но с тех пор все больше и больше отдаляешься.

— Ах, вздор! — Хайнц выкинул окурок и из деревянного портсигара с секретом, который он привез из Петербурга, вынул новую сигарету. — Ты себе что-то напридумывала.

— Ты знаешь, что я права. Раньше ты всегда твердил, что я — единственный человек, с которым ты можешь говорить серьезно. Эльза до сих пор верит, что ты мне исповедуешься…

— Эльза верит в еще большее! Эльза верит, упаси тебя Бог, это было бы так прекрасно! Упаси Бог…

— Это уже невозможно! Хайнц, что с тобой?

— Ничего! Со мной ничего! Эльза права в одном: ты единственная, кто знает о моих борычевских приключениях, и очень мило с твоей стороны, Марта, что ты меня не высмеяла.

— Высмеять? Хайнц!

Они остановились у заграждения и смотрели, как пассажиры проталкиваются на перрон через узкий проход.

— Да ладно! Я иногда и сам смеюсь над собой и стыжусь в то же время. Такая неслыханная пошлость, все, что со мной случилось! Эльза абсолютно права. Жизнь — это китч, вроде уродливой беседки. И сам я такой же. И вся эта затея с поездкой в Борычев, чтобы познать себя! Как желторотый юнец, из-за двух-трех сентиментальных песенок, мистического полумрака, поблескивающих приборов, пары-другой маслиновых глаз вляпался…

— Хайнц! Прошу тебя, не говори так! Ты не можешь глумиться над тем, что однажды нашел себя!

— Искал, тут не поспоришь, но после первой пробы у меня пропала охота к знакомству с собой. И я почти решил порвать завязавшиеся отношения с тем персонажем. Тут либо-либо. Я не знаю, где мое подлинное «я». Тот ли, которого сам знал до поездки на Восток, или тот, который неожиданно проявился…

— Другими словами, не знаешь, немец ты или еврей?

— Ну, примитивно можно и так выразить.

— Ты ни тот, ни другой, Хайнц!

— Тогда кто же я? По меньшей мере, настоящий, правильный ли я человек? Нельзя просто называться человеком, пока люди как-то дифференцируют себя. Тогда уж лучше блуждать в той невинной беспечности, которую я потерял и пытаюсь вновь обрести.

— Разве такое возможно?

— Тогда остается только эрзац — глубокое и полное наплевательство. Прожигать жизнь, получать от нее одни удовольствия, жить одним мгновением, думать только о себе — осознанная бессовестность и холодный эгоизм. Туда я стремлюсь. И никто не вправе мне мешать.

Они медленно двинулись обратно. Марта выглядела озабоченной, но долго молчала.

— С тех пор ты больше ни разу не заговаривал о том печальном событии, — пытаясь скрыть тяжесть на сердце за легкостью тона, нарушила она наконец молчание. — Ты потом не пытался разузнать, что сталось с Ривкой?

— Не знаю и знать не желаю! — грубо обрезал ее Хайнц. — Я видел, как она рухнула, — на мгновение ему изменил голос. — Возможно, и это мне лишь привиделось. Меня лихорадило. Через полчаса я уже сидел в поезде. Из газет знаю, что погром там длился три дня, множество убитых и раненых. Все, кончено!

— Но ты мог бы хотя бы здесь узнать у ее брата…

— Зачем, Марта?! Что это даст? Помочь я ничем не в силах. Да и, если здешние уже получили весть, что я отступник, я бы только спровоцировал неловкость или новый конфликт. Инцидент исчерпан без остатка и забыт!

— Именно что не без остатка! Ты совершенно переменился. Но теперь я верю, ты еще найдешь себя.

— Может, и так. Но я больше не ищу!

— Ты и впрямь превратился в буку, как пишет Эльза! — рассердилась девушка. — И самое расчудесное, что полагаешь себя потерянным как раз в тот момент, когда нашел себя… Нет, дай мне договорить! Теперь я хочу исповедаться! Мы всегда хорошо относились друг к другу, и я даже испытывала гордость, когда ты со мной общался совершенно серьезно. Я была единственной, говоришь ты! И все-таки нас всегда что-то разделяло. Когда вдруг тебя потянуло… скажем так: когда начался твой еврейский период, мне показалось, что это нас сблизит. Казалось, ты сбросишь личину и откроется нормальный свободный человек — как все другие люди. Ты, думала я, узнаешь себе истинную цену, найдешь свое место. Именно для того, чтобы ощущать себя полноценным немцем в своей родной стране.