Сэмми Гронеманн - Хаос

Он очень гордился своим долгим путешествием и бродил от купе к купе, чтобы пожать плоды признания и восхищения.

Постепенно успокаивались и вагоны, заполненные сионистами. Люди старались заснуть, чтобы приехать в Базель, где предстояли насыщенные работой дни, не слишком утомленными. И только в прокуренном купе, где русские студенты вели жаркие споры, еще долго не повисала тишина. Поезд уже разрезал предрассветные сумерки прекрасной Тюрингии, когда стихли последние диалоги шепотом, а вопрос, как организовать народное образование в еврейских коммунах, так и не был разрешен.

Как и этот поезд, той ночью со всех сторон света в город конгресса спешили составы. Они свозили евреев всех стран, наполненных единой жаждой и единой надеждой: увидеть своими глазами и услышать своими ушами, что настигший их клич действительно тот самый, которого они ждали поколение за поколением две тысячи лет.

Во Франкфурте Хайнц отыскал себе удобное местечко у окна в вагоне второго класса, в противоположность к третьему классу полупустом, и теперь завтракал, сидя у приоткрытого окна, в которое залетал свежий утренний ветерок. Вместо того чтобы пойти в вагон-ресторан, он попросил принести чаю в купе, лишь бы случайно не столкнуться с Шаной и Йослом. В купе у него оказался только один попутчик — старый господин со здоровым загаром на лице, так контрастирующим с абсолютно белой густой шевелюрой. Оба погрузились в приобретенные во Франкфурте свежие утренние газеты, Хайнц к тому же запасся несколькими спортивными номерами.

Проходивший мимо открытой двери господин внезапно остановился, вернулся назад, заглянул в купе, нерешительно просеменил туда-сюда и вдруг набросился на Хайнца, как оказалось, чтобы радостно пожать ему руку.

— Простите, не сразу вас узнал! Как ваши дела?

Хайнц беспомощно и бесплодно рылся в своей памяти. Незнакомец рассмеялся:

— Не узнаете? Да не напрягайтесь вы так! Мы встречались на Аугустштрассе при определенных обстоятельствах, ну, сами знаете. А я вас сразу признал! Вот это память!

— Не думаю, чтобы мы были друг другу представлены, — сдержанно ответил Хайнц, но в памяти что-то начинало брезжить.

— Представлены? Ха-ха! А кто говорит о представлении? Тогда и случая удобного не подвернулось. Я Пинкус, доктор Пинкус, химик, ну? Вы еще появились как раз вовремя, вспомнили? У меня тогда… — Он наклонился к Хайнцу и прошептал ему прямо в ухо: — Была поминальная служба, а вы — десятым в миньяне.

— Да, припоминаю, — сухо ответил Хайнц и снова взялся за газету.

— Я так рад вас встретить! — Пинкус подскочил к двери и закрыл ее. — Ужасно сквозит! — потом недовольно посмотрел на открытое окно и покосился на старого господина, который даже не шелохнулся, пожал плечами и подсел к Хайнцу. — Я так рад встретить цивилизованного человека! Это сборище в поезде — ужас! Хоть немного прийти в себя! Мне хватало и одного моего ассистента — да вы видели его тогда, — тот тоже подцепил эту заразу! Все, все тотально мешумадим!

Последнее слово он снова произнес шепотом, Хайнц раздраженно отодвинулся в угол. Старого господина, похоже, развеселила какая-то статья в газете.

— Еду в Дармштадт, до того как отправлюсь в Швейцарию. Союз противников алкоголя. Заседание комитета. Я член комитета. Этот национальный порок надо истребить. Кто любит свой народ, должен быть с нами. Это борьба за силу германского народа. От нее зависит будущее нации.

Теперь он вещал непомерно громко, вызывающе поглядывая на пожилого спутника, который невозмутимо, с улыбкой на губах читал дальше.

— Антисемит! — снова шепотом Хайнцу, который едва сдерживался, чтобы не нагрубить. — Здоровье нашей немецкой нации под угрозой! — Голос гневно взлетел, будто кто-то ему возражал, он поднял воротник: — Боже, как дует! Алкоголь разрушает нервную систему, нашу внутреннюю силу, и наш патриотический долг бороться с этим явлением в первую очередь! — Пинкус сделал выразительную паузу и снова склонился к уху Хайнца: — Поезд кишмя кишит русскими евреями!

— Можете спокойно говорить в полный голос. Я тоже еврей! — ровным тоном сказал пожилой господин и обезоруживающе улыбнулся.

Пинкус вытаращил глаза и на какое-то время потерял дар речи. Потом нервно вскочил и поднял стекло.

— Жуткий сквозняк! Вот так! — он снова плюхнулся на мягкое сиденье. — Так, значит, вы еврей? Сами сказали! Ну, не скандал ли? Стыдно по поезду пройти, все заполонили поляки! И все как один сионисты! Во всеуслышание разглагольствуют о еврейских делах! Нечего всякому тыкать в нос своим еврейством!

Он подождал поддержки в своем праведном гневе, но, поскольку ни один из путников ничего не ответил, продолжил говорить сам с собой:

— Взять, к примеру, моего ассистента. Его зовут Кон, — он приподнялся и проверил, плотно ли закрыта дверь. — Ганс Кон. Обычно я беру в ассистенты только христиан, но прежнего пришлось вышвырнуть, а Кон туго знает свое дело. Но слетел с катушек! И что ему втемяшилось? Вдруг стал величать себя Ганс Якоб Кон! Якоб! Будто одного Кона мало! Ну, вы подумайте, Ганс Якоб Кон! Чего бравировать своим еврейством?

— Неужели даже без этого одиозного «Якоба» тому или иному не придет в голову, что за фамилией Кон явно скрывается не чистый ариец? — учтиво спросил седовласый господин.

— А я о чем?! — перешел на крик Пинкус. — Вот именно, зачем? И без того хватает напастей. Моя фамилия, например, Пинкус, но я ведь не стану носиться с ней, если не сошел с ума. У меня греческое имя Исидор, но на моей табличке значится только начальная буква — просто: И. Пинкус. Это как раз показывает, что человек придает фамилии особое значение; видно, что он израильтянин и не скрывает этого, а может, еще и гордится. Если я ставлю на своих трудах скромное «И. Пинкус», и исследования достойны, то мне простится и фамилия.

— Вы тот самый токсиколог Пинкус? — заинтересовался господин и отложил газету.

— Да, это я. Вы обо мне слышали? — Пинкус подозрительно покосился на незнакомца.

— Разумеется. В последнее время в прессе поднялся шум. Пишут, что вы…

— Все клевета! Бесстыдное подлое вранье! — заорал Пинкус в припадке бешенства, так и подскочив.

— Клевета? Вранье? — пожилой господин, похоже, развлекался, выражая крайнюю степень удивления. — Должно быть, мы говорим о разных вещах. Я прочитал в химическом журнале — интересуюсь, знаете ли, наукой, — что ваши изыскания весьма многообещающи. Автор характеризует вашу работу как яркий пример немецкой основательности и немецкого прилежания. Он даже пошел дальше и, если мне не изменяет память, заикнулся о новой славной странице в истории немецкой науки. Если вы это считаете дискредитацией, то ваша скромность и требовательность к себе поистине безграничны.