Сэмми Гронеманн - Хаос

В сионистских вагонах к спокойствию дело еще долго не шло. Несколько арийцев, нечаянно затесавшихся сюда, непременно с возмущением поставили бы шумных попутчиков на место, если бы всех до одного не разбирало любопытство и изумление. Евреи, которые не норовили любыми ухищрениями скрыть свое еврейство, а беззаботно и легкомысленно обсуждали свои проблемы — вещь в Германии невиданная.

Йосл и Шана сидели в одном купе с давними приятелями: Гамбургером, Кайзером и другими берлинскими студентами.

— Как мило со стороны Клацке снабдить нас таким запасом сигарет на все время путешествия! — небрежно бросил Гамбургер, поднимая стекло. — Но, честное слово, он так смешон в этом своем цилиндре! Кайзер, не желаешь «Клацеки»?

— Уволь. Тебе невдомек, что он снабжает нас бесплатно, чтобы потом заполучить гарантированных клиентов? Я позвал его с нами, и знаешь, что он ответил? «Как бы я хотел! Но сначала надо разбогатеть»!

— Скоро эти мечты сбудутся. Его сигаретный бизнес процветает. Цилиндр оправдывает себя!

— Да ладно вам! Сам-то он перебивается с хлеба на воду, — не поддержала насмешников Шана. — Ну, одевается по своим понятиям хорошего вкуса. Я рада, что он наконец нашел достойное дело.

— Да, он так мудр, — рассмеялся Гамбургер, — что знает: честность — лучший способ смошенничать. Клацке, он безупречен. Чтобы разбогатеть, все средства хороши, годятся даже благородные и солидные!

— В принципе, он порядочный человек, — разволновался Йосл. — В эту сомнительную историю с подметными письмами он влип ненароком и, как только подвернулся случай начать приличное дело, сразу оставил глупости.

— Так уж происходит со всеми евреями в мире, — поддержала мужа Шана. — Им приходится хвататься за ремесло, к которому не лежит душа и которое ниже их достоинства, и они горят желанием избавиться от него.

— На этом держится весь еврейский Ренессанс! — между делом заметил Кайзер.

— Во всяком случае, Клацке чем больше зарабатывает, тем порядочнее и основательнее становится.

— К сожалению, у многих все наоборот. Не станет ли и Клацке одним из столпов ассимилированных евреев и, превратившись в берлинского нотабля и верноподданного Рейха, не выступит ли против нежелательного переселения русских евреев в Германию?

— Если раньше его не вышлют как неугодного иностранца вроде нас, — невесело усмехнулась Шана. — Интересно, кому и почему мы неугодны? Кто заинтересован в том, чтобы не дать нам здесь учиться?

— Это не выдворение как таковое, — сказал Гамбургер. — Вас только предупредили, что выдворят, если вы не покинете страну добровольно.

— Слабое утешение!

— А мы не нуждаемся ни в каком утешении! — заявил Йосл. — В Берне тоже можно учиться. И к тому же, не случись этого, мы никогда не воспользовались бы поводом поехать на конгресс и посмотреть собственными глазами, взаправду ли появилась новая еврейская жизнь. А то, что мы бремя для немецких евреев, я понял с первого своего дня в Берлине, с посещения доктора Магнуса. Вы были свидетелем, господин Кайзер, и, если бы не ваше доброе отношение, на всю жизнь остался бы горький привкус. Вы оказались в нужное время в нужном месте и очень помогли мне.

— Вы помогли мне больше, чем я вам. И также могу сказать: очень кстати и вовремя. Я тогда переживал кризис и, к сожалению, тоже не нашел у раввина, что искал. И был разочарован не меньше, чем вы, поверьте! Потом, во многом благодаря вам, постепенно я уяснил себе, что еврейство базируется на кое-чем ином, чем на научных гипотезах или надуманных оппортунистических программах, или на застывших формах без живого содержания. Не могу сказать, что кризис миновал, но предчувствую, что эта поездка на конгресс даст мне решение. Я вновь и заново обрел в себе еврея. А люди вроде Магнуса могут только повергнуть в сомнения.

— Немецкие евреи пошиба Магнуса борются и против прошлого, и против будущего, — заверил Гамбургер. — Русские евреи воплощают в себе его прошлое, крещеные евреи — его будущее. Без притока с Востока при таком колоссальном обмелении немецкое еврейство перестало бы существовать. Переход совершается за несколько поколений: восточный еврей — ортодоксальный — консервативный — умеренный — либеральный — реформистский — выкрест, — вот они, вехи. В каждом отдельном случае кое-какие из них могут быть перепрыгнуты. Это похоже на воронку, в которую сверху постоянно вливается так много, что зеркало в ней остается на том же уровне. Сомневаюсь, чтобы этот процесс можно было сдержать. Может быть, этот конгресс и мне подскажет решение. Правда, я далеко не уверен, что нас, немецких евреев, призовут к сотрудничеству. Мы утратили ту непосредственность, которая является обязательной предпосылкой к творческой деятельности.

— А я, наоборот, верю, что именно в Западной Европе открываются неслыханные возможности для евреев! — горячо воскликнула Шана. — Все, о чем вы говорите, не что иное, как чудовищное недоразумение. Евреи просто не знают друг друга и не знают себя самих. Эта мысль первым делом пришла мне в голову там, на Драгунерштрассе, когда я услышала странные немецкие воззрения и когда узнала об индустрии просительных писем. Просители не представляют собой восточных евреев, как доктор Магнус не представляет западных. Оба типа — неизбежные последствия особенного положения евреев вообще, точно так, как существуют такие личности, как старший Гермерсхайм и Клук. Но доктор Герцль, который создал новое движение, он западный европеец до мозга костей. Он знать не знал о евреях, пока бедственное положение народа не воззвало к нему. И только потому, что находился вовне, он смог найти путь к свободе. Сам он стоял над толчеей, которая перекрывает воздух и заслоняет обзор.

— Как Моисей, как Неемия! — удивленно воскликнул Йосл. — Все повторяется!

— Думаю, — продолжала Шана, — что именно перед немецкими евреями поставлена высокая цель!

— Простите, — неожиданно прервал дискуссию пожилой мужчина, уже несколько минут стоявший в проходе напротив купе. — Вы тоже едете на конгресс? Я уже двадцать восемь дней в пути. Добираюсь из Маньчжурии…

И он поведал историю, как около года назад в его края маленькой заметкой в газете проникла весть, что один венский писатель вознамерился вернуть евреев в Палестину. Как он принялся наводить справки, сколько писем написал и наконец узнал о конгрессе. Тогда и отправился в путь. Он впервые оказался в Европе и был совершенно ошеломлен открытием, что повсюду встречал людей, совпадающих с ним во многих вещах, но прежде всего в желаниях и надеждах.

— Подумать только! — не переставал удивляться он. — Двадцать восемь дней в дороге! И везде евреи, мечтающие о Сионе. Изгнанники со всех уголков Земли хотят вернуться домой!.. Двадцать восемь дней!