Сэмми Гронеманн - Хаос

— Полагаешь, для этого я должен был сначала стать евреем?

— В каком-то смысле, да. Прежде всего, это значит — найти и осознать себя самого, свою самобытность, свою значимость, в конце концов. Только тогда человек может внести свой вклад в общество, найти в этом удовлетворение и почувствовать себя поистине равноправным.

— Ну… может быть. Однако заботами моего отца, кажется, уже поздно. Этот путь мне отрезан. Я не из евреев Борычева — и Мойша Шленкер правильно указал мне на дверь, — но и здесь я никуда не вписываюсь, нигде не свой. Все, кончено! Хватит! Мне осталось лишь, по возможности, весело убивать время и «вечность проводить». За тебя сделать ставку на ипподроме Иффецхайм? [22] Международный ипподром Иффецхайм в Баден-Бадене. Три раза в год здесь проводятся престижные международные конные забеги: «Весенняя встреча» (конец мая/начало июня), «Большая неделя» (конец августа/начало сентября) и фестиваль «Sales & Racing Festival» (конец октября).

Марта мрачно покачала головой.

— Я еще не ставлю на тебе крест. Когда прибудешь в Баден-Баден?

— Завтра около полудня. Спальный вагон отцепят во Франкфурте рано утром, постараюсь к тому времени найти местечко в другом вагоне. Удивительно, но поезд набит под завязку.

Только теперь им бросилось в глаза, какая странная публика заполняла вагоны.

— Неужели эти тоже едут на «Большую неделю» в Баден-Баден! — изумленно воскликнул Хайнц.

Он уставился вслед группе старых русских евреев, вышагивавших вдоль поезда с тяжелыми чемоданами в руках и заглядывавших в окна в поисках свободных мест. Перед вагоном третьего класса толпилась изрядная орава молодых людей, которые голосисто подбадривали тех, что висели в открытых окнах. Всех их отличал ярко выраженный еврейский тип. У многих были прицеплены сионистские значки, которые Хайнц уже видел на том памятном собрании.

— Неужели евреев внезапно охватил спортивный азарт? — съязвил он.

Юнцы на платформе наконец обратили внимание на группу стариков, и тут же несколько студентов, которых нетрудно было распознать по разноцветным перевязям, бросились к беспомощно озиравшимся старцам, чтобы подхватить их багаж и помочь пробраться через шумную сутолоку.

Вдруг Хайнц вздрогнул и решительно потянул Марту назад. В одном из окон он заметил Йосла с Шаной. Их внешний вид изменился и, так сказать, европеизировался. Йосл оставил короткую бородку и переоделся в пиджачную пару. На Шане красовались лакированная шляпка и прорезиненный плащ. Оба были поглощены разговором с господином в экстравагантном клетчатом пальто и высоком цилиндре, стоявшем вплотную к вагону, и не углядели Хайнца.

— Куда едут все эти люди? — остановил Хайнц паренька с огромной стопкой газет в желтой обложке, которую Хайнц принял за спортивный листок; отъезжающие буквально выхватывали газету из рук продавца. — Ведь не на «Большую неделю»?

Юноша, тоже с сионистским значком, поднял удивленные глаза.

— На большую неделю? — недоуменно переспросил он, потом вроде как понял и доверительно подмигнул: — Конечно! На большую неделю в Базеле. На конгресс сионистов!

Поезд тронулся. Хайнц, снова оказавшийся с Мартой в конце, запрыгнул в последний вагон и остановился в тамбуре, наблюдая суету провожающих. Вдруг в неясный гул крытой платформы ворвался многоголосый хор. Мимо проплывали сосредоточенные, чуть ли не торжественные лица молодых евреев, оставшихся на перроне, которые пели свой гимн. Мелодия набирала силу, улетая под своды, а перемежающиеся голоса пробуждали в Хайнце какие-то смутные воспоминания. Он так погрузился в себя, что чуть не упустил момент помахать на прощанье Марте, которая уже почти слилась с удаляющейся толпой. Потом надвинулись стены из тесаного камня, гул и пение резко оборвались, и поезд покатил сквозь вечернее безмолвие между медленно уплывающими силуэтами фабричных корпусов и мощных труб в сумеречный ландшафт.

Теперь до своего спального места Хайнцу придется прогуляться чуть не по всему поезду и, помимо прочих, пройти через вагоны третьего класса.

Продвигался он медленно, поскольку проходы были заставлены чемоданами и коробками, а многие пассажиры только и делали, что возбужденно сновали взад-вперед или раскладывали и разбирали свои вещи — так что у него было вдоволь времени, чтобы рассмотреть этих нетривиальных попутчиков.

Сионисты быстро нашли друг друга и почти полностью оккупировали два вагона. Немногие посторонние пассажиры, невольно попавшие в это сообщество, с изумлением наблюдали, как совершенно не знакомые люди из самых разных краев и стран, различающиеся языком, одеждой, образованием и сословием, мгновенно сошлись и сдружились. Почти каждый в качестве опознавательного знака держал на виду газету «Ди Вельт», а молодежь даже закрепила несколько экземпляров на окнах, чтобы уже снаружи было видно, кто едет в этих вагонах. Любой лингвист подивился бы, сколько языков и диалектов намешалось здесь, и с каким чутьем и комбинаторными способностями эти люди по каким-то слабым созвучиям и тонким структурам понимали смысл высказываний на чужом языке.

Хайнц ненадолго задержался у купе, откуда слышалась датская речь. Юная чета пыталась объясниться с горсткой молодых людей с Востока, которые наперегонки старались уловить хоть как-то знакомые созвучия. Хохочущая особа и разгоряченные слушатели, приклеившиеся взглядами к ее губам, являли собой очаровательную картину. В отдельные купе добровольные помощники разместили стариков-евреев из России, и, пока студенты распихивали их багаж, те с недоверчивостью и неким осуждением разглядывали модные пиджаки и особенно сине-бело-желтые ленты. Купе, где Шана и Йосл вели жаркие дебаты с другими сверстниками, Хайнц постарался проскочить незамеченным. По соседству на откидном столике сооружали ресторан, на нижней полке стоял открытый деревянный сундучок, из которого вынимались и распаковывались готовые продукты, приборы, салфетки. Хайнц вспомнил, что уже видел подобное в своем русском вояже, там, на дальних расстояниях без возможности где-нибудь нормально поесть в пути, предусмотрительно запасались провизией на дорогу. Повсюду обнаруживались подушки и одеяла — в какое бы купе Хайнц ни заглядывал, там уже успели устроиться по-домашнему. Много раз заговаривали и с ним — видимо, путешественники в Базель никак не могли умерить страстное желание в чужой стране завязать новые контакты с единомышленниками. Особенно досаждал ему пожилой еврей, который все не отставал и не унимался, он поймал Хайнца и без всякого предисловия принялся рассказывать, как двадцать восемь дней провел в пути ради того, чтобы попасть на конгресс. Хайнц с трудом оторвался и вздохнул спокойно, только опустившись на свое место в спальном купе.