Сэмми Гронеманн - Хаос

— Ну, это совсем другое дело! — польщенный Пинкус успокоился и сел, поглаживая бороду. — Видите ли, когда я тут говорил, если, мол, человек добивается успеха, то на фамилию закрывают глаза, — я имел в виду нечто иное. Тот жалкий тип, Рёдер, мой бывший ассистент, которого мне пришлось выставить, возвел на меня всяческую напраслину, а грязный бульварный антисемитский листок тут же подхватил это — все переврал, исказил и выставил меня евреем-эксплуататором, который с истинно семитским коварством выжал все соки из юного невинного немецкого ученого! Отвратительно! — он в ярости шлепнул по мягкой обивке.

— Превосходный пример банковских операций в нашей среде, — ухмыльнулся седой господин. — Ваши достижения зачисляются на германо-немецкий счет, а если вы чего-то натворите, записывается в долг еврею. Не удивительно, что еврейский счет всегда закрывается с отрицательным сальдо!

— Так-то оно так, — пробормотал Пинкус. — Но здесь уж ничего не поделаешь!

— А разве это не вина тех евреев, которые по возможности скрывают свою принадлежность? И разве трудно понять, почему евреи теперь пытаются работать под вывеской своей фирмы и рекламировать ее вклад в общее культурное развитие?

— Что?.. Как?.. Да это… это враждебно культуре! Это реакционно! Это… Вы что, хотите назад в гетто?

— Напротив! Нам пора выйти из гетто! Пока что гетто повсюду. Разве что время от времени охранники закрывают один глаз, если еврей выбирается оттуда в чужих одеждах, если дает достаточно большую взятку, а потом ведет себя благонадежно и скромно. Иначе с него сорвут фальшивый плащ и загонят обратно с поруганием и позором.

— Так, так! Прекрасно сказано! И как вы мыслите себе освобождение из этого гетто? Бастовать? — Пинкус заглянул ему в лицо, свирепо и язвительно.

— Всеобщая еврейская стачка, если бы она была осуществима, не такая уж плохая идея, но как раз преступление против культуры. Если бы все евреи вдруг отстранились, возможно, все прочие осознали бы, какой культурный фактор представляют собой евреи. Но я имел в виду не это. Наоборот, нам надо сначала по-настоящему кооперироваться. Прекрасно, что вы боретесь с алкоголизмом и желаете спасти находящуюся под угрозой немецкую нацию. А не посвятить ли вам толику своего рвения еврейству, которое тоже находится под угрозой? На мой взгляд, еврейскому народу еще есть чем обогатить человечество — каждый народ, как и каждый индивидуум, несет свою миссию. Если евреи, вместо того чтобы неизменно искажать и подавлять свою сущность, высвободят и разовьют ее неповторимую ценность, если евреи…

— Тсс-ш-ш! — шикнул Пинкус так яростно, что незнакомец оторопело умолк, а Хайнц испуганно вздрогнул.

Вошел официант из вагона-ресторана, чтобы собрать чайную посуду. Пожилой господин улыбнулся и раскурил потухшую сигару.

— Так вы говорите?.. — обратился к нему Пинкус, плотно закрывая за официантом дверь.

— Все уже сказано! — господин снова разворачивал свою газету.

Доктор Пинкус беспокойно забегал глазками:

— Вовсе не обязательно, чтобы кельнер…

В ответ отрешенное молчание.

— А вы что будто воды в рот набрали?! — набросился он на Хайнца.

— Я всего лишь десятый в миньяне.

Пинкус обвел безучастных спутников ненавидящим взглядом, потом вынул карманные часы:

— О, скоро Дармштадт! Надо еще собрать вещи. Откланиваюсь!

В проходе он обернулся, снова вошел, задвигая за собой дверь, и зашипел господину, не отрывавшему взгляда от газеты:

— То, что вы тут сейчас… не хочу расстраиваться… еду на отдых… Но это… это… Вы еще хуже Альвардта! Вы — еврей-антисемит! Так и знайте!

После этого он окончательно исчез.

Седовласый господин посмотрел на Хайнца, и оба расхохотались. Хайнц чувствовал досаду, но не мог остановиться, утирая слезы.

— Вы правы, — господин собрал и отложил газетные полосы и посерьезнел. — Тут впору не смеяться, а стыдиться. Не стоило мне втягиваться в пустые разговоры, если бы только не выяснилось, что этот доктор — ученый. Знаете, а ведь он действительно многого достиг на своем поприще, я давно интересуюсь его работами. И человек такого уровня ведет себя столь вульгарно! Увы, это не единичное явление. Такая смесь беспардонной наглости и раболепного смирения встречается очень часто. О своей миссии спасителя немецкой нации он кричит на каждом шагу, а услышав слово «еврей», трясется, как бы оно не донеслось до ушей обслуги. И мы еще удивляемся возникновению антисемитизма! Если изменяешь самому себе и относишься к себе с презрением, нечего ждать, что другие будут тебя ценить и уважать. Тьфу, пропасть!

Хайнц ответил, краснея:

— Трудно судить о таких вещах непредвзято.

— Вы ухватили самую суть, вокруг чего все и вертится! Непредвзятость! Чистосердечность! Вот о чем речь. Эти люди лишены и того, и другого. В Германии едва ли еще найдете евреев, которые держатся естественно и непринужденно. А вот евреи в России… Вам приходилось там бывать?

Хайнц неуверенно кивнул.

— Тогда вы сами должны были почувствовать разницу. Они там в своих молельных и учебных комнатах, дома и на улице — повсюду — ведут себя непосредственно и просто, живут своей жизнью. А здесь все: церковная служба и школа, салоны и фирменные вывески, манера говорить и одеваться — все вообще устроено с оглядкой на восприятие и впечатление других. Только на Востоке еще встретишь исконное еврейство, без помад и румян.

— Может, и так. Но не в том ли дело, что еврей там замкнут в своей среде и жизнь его однобока? Это тоже не может быть идеалом. Если бы в том застоявшемся мирке развивалось нечто действительно ценное…

— Если? Похоже, вы даже не представляете себе, что скрывается за той, с позволения сказать, «китайской стеной»? Уйма культуры и духа, такой силы и полноты жизни! Если бы большой мир только знал, какие там неисчерпаемые залежи!

— Вот как раз это и представляется мне сомнительным! Какая польза человечеству от давно и глубоко зарытых сокровищ? Может, вовсе не добродетель, а, наоборот, преступление, тщательно оберегать подобную изоляцию?

— Не забывайте, что изоляция эта не добровольная!

— Допустим! Но та непосредственность и подлинность характеров, о которой мы говорим, не является ли она оборотной стороной замкнутости в себе, возможно дорого оплаченной! Разве не заслуживает признания тот, кто свои силы кладет на открытия для всего человечества?

— В духе доктора Пинкуса? Разумеется, долг каждого человека работать для всего общества. Но и право тоже. И это не только преступление, а хуже того: глупость — то, что Европа не принимает сотрудничество многочисленных еврейских масс. А если такие, как этот великолепный экземпляр ученого-химика, вынуждены озираться и скрывать свою истинную суть, они никогда не достигнут высот своего духа и таланта, чем бы ни занимались.