Сэмми Гронеманн - Хаос

Ривка положила Хайнцу руку на плечо и с тревогой посмотрела в лицо Берлу Вайнштейну.

— Этот — еврей?! — бушевал Берл. — Мешумад, вот он кто! Крестился в прошлом году!

Побледневшая Ривка отшатнулась. Все взгляды устремились на Хайнца. Отвращение было самым мягким приговором.

— Послушайте! — попытался оправдаться Хайнц. — Это правда. Но в том нет моей вины! Я ничего не знал о еврейских…

— Хватит! — Мойша Шленкер поднялся из-за стола. — Довольно! Ни у кого нет права судить! Мы — не судьи! Но всему этому пора положить конец. Уходите, пока еще есть время. Теперь… теперь у вас нет права оставаться с нами. Ваша кровь не должна смешаться с нашей, если… если на то будет воля Божья! Уходите!

Хайнц обвел взглядом все семейство. Все взоры были опущены. Он повернулся к Ривке, та медленно двинулась к двери. Он молча последовал за ней.

Отперев дверь, она зажалась в угол сеней, он хотел подступиться к ней, но та только махнула ему на выход.

Хайнц вышел на улицу, и тут же за ним упал засов. Ему послышались сдавленные рыдания, но, может, только послышались? Улица была пуста. Шум и гам доносились из соседнего переулка.

Сделав пару шагов к площади, где стояли в оцеплении солдаты, он остановился и прислонился к углу дома, из которого его только что выгнали.

Выгнали… Изгнали! Изгнали из своего народа! Кто же он теперь?

И тут в него полетели камни. Он отпрянул. Бандитская свора, вывалившаяся из переулка напротив, приняла его, одинокого и беззащитного еврея, за удобную мишень. Невольно он дернулся в сторону площади, под защиту. Словно во сне, он видел пристава, летевшего со всех ног и орущего на бегу. Сокрушительный удар в левую поджилку свалил Хайнца на землю. Главарь банды встал на одно колено и прицелился из револьвера. Хайнц, нимало не сознавая опасности и не испытывая страха, уставился в дуло.

Где-то высоко над головой хлопнули ставни и, как в синематографе, перед ним на мгновение мелькнуло лицо Ривки. Мирное, всепрощающее, взирающее на него сверху. Раздавшийся у него над ухом звук выстрела на мгновение отключил его сознание, а потом, как в тумане, образ в окне безмолвно опустился вниз.

Потом подручные Куярова вытащили его с «поля боя». Тот подоспел вовремя, чтобы не допустить международного скандала с убиением иностранного подданного.

А в то время, когда в местечке разыгрывались страшные события, по главной улице города неспешно рысил экипаж губернатора. Сам он восседал на переднем сиденье, а напротив жались гувернантка в народном костюме и кукольно одетая крошка Берта, не понимавшие, с чего вдруг за каретой несется ликующая толпа, стараясь с обеих сторон заглянуть внутрь.

В то время как по городу разносилась весть, что губернатор самолично вырвал приговоренное к смерти дитя из рук убийц, тот вальяжно спускался по ступенькам кареты перед высыпавшей челядью пасторского дома и с одной из самых своих невинных улыбок произносил:

— Ваша девочка просто очаровательна. Я с превеликим удовольствием принимал ее в гостях и рад был угостить сластями.

Тромсё, третье августа, 1903

Дорогой Хайнц!

Как наши карточки, убедили тебя, что и здесь довольно симпатично и чистенько? Но жутко пошло. Мы дисциплинированно подчиняемся меню и расписанию дня ГАПАГ [19] ГАПАГ (Hamburg-Amerikanische Packetfahrt-Actien-Gesellschaft, сокр. HAPAG) — предприятие (акционерное общество), основанное в Гамбурге (Германия) в 1847 году для совершения рейсов через Атлантический океан. . Вот позавчера при встрече с его величеством Гогенцоллером оглашали морской воздух положенными восторгами, а вчера вечером после захода в здешнюю гавань мы снова оказались во власти утомительных континентальных развлечений. Йозеф — должна заметить, что с тяжелым вздохом, но с сознанием неизбежного исполнения долга прусской аристократии — совершил очередную вылазку по ночному городу под испытанным предводительством графа Брюсова. Я сопровождала его всего на первых «привалах» (только для совершеннолетних!). После прилежного изучения туземных злачных мест до утренних петухов мой господин и повелитель пришел к выводу, что для путешествующего джентльмена нет существенной разницы между Каиром, Будапештом или Тромсё. А я пользуюсь редкой свободной минуткой, чтобы вложить мою искреннюю сестринскую любовь в своевременно отправленное письмишко.

Не то чтобы я слишком много могла обещать, никаких сердечных излияний не будет, не надейся. Да и изливать особо нечего, разве что выдалбливать стамеской и долотом, но что глубоко, пусть лучше там и остается — по многим причинам. Может быть, когда-нибудь позже, кто знает! В любом случае, доверительный разговор глаза в глаза в расчет не идет, так что постараюсь держать краник письменных навыков в смазанном состоянии — а вдруг пригодится? Тебе такого крана не требуется, ты нашел своего исповедника. Успокойся, Марта никогда не нарушит тайну исповеди. Просто мне кажется, она единственная знает, что с тобой произошло во время твоей таинственной поездки на Восток, что превратило тебя вначале в безудержного кутилу, а после санатория в первостатейного буку (что не слишком убедительно!). За семейным столом (конечно, когда тебя не было) выдвигалось немало гипотез, но ни одной, которая объяснила бы твое сильно запоздавшее появление на петербургской конференции. Мамино предположение о возмутительно разгульной жизни в Петербурге и ее дурном влиянии на тебя кажется мне слишком поверхностным. Папа, исходя из твоего именинного сюрприза, вообще уверен, что у тебя легкое помешательство на религиозной почве, бациллу которого занес родственничек из полу-Азии. Я не верю во всю эту религиозную чепуху, которой увлекаются в ночных клубах. И я бы никогда не приобщилась к домыслам нашей блаженной Леи: кто, мол, знает, какая славянская красавица плачет по тебе на берегах Невы! — если бы меня не поставил в тупик твой выбор в исповедницы блондинки. А может, там тайна не только исповеди? Что ж, меня это устроило бы! Да и Йозефа нежданно-негаданно осчастливил бы невесткой из арийской аристократии! Ха-ха!

Наверное, я произвожу глупое впечатление, будто собираюсь вторгаться в твои тайны, когда свои собственные тщательно стараюсь скрыть не только от тебя и моего мужа, но и от себя самой. Йозеф не устает потешаться над столь излюбленным у нас душевным самокопанием и даже находит повод повосхищаться этим. То, что он восхищается мной, ни для кого не секрет. Но вот то, чем восхищается во мне и чем щеголяет, это так забавно, что я не знаю, смеяться мне или дуться. Так что обычно делаю и то и другое. Вещи, которые этим людям бросаются в глаза и импонируют («этим людям» — хорошо сказано!), и то, к чему они остаются равнодушны или вообще не понимают, — это во всех отношениях поучительно. Иногда я кажусь себе экспонатом в паноптикуме или зверенышем из зоопарка Хагенбека, а иногда — цивилизованным человеком среди глотателей огня. Тебе знакомо такое чувство? Думаю, нечто подобное ты испытывал во время твоей сентиментальной экскурсии в восточные кварталы Берлина, о которой я больше знаю от Марты, чем от тебя. A propos [20] По поводу, кстати ( франц. ). ты подцепил там одного забавного типа с сигаретами. Не тот ли он самый создатель марки «Клацеки», которая столь внезапно стала популярной? Брюсов клянется, что это верно и что это единственные приличные папиросы, которые достойны фешенебельного господина — «папиросы», именно так теперь говорят! Граф очень гордится, что открыл их и ввел в моду в своем клубе; он вообще рассказывает удивительные вещи о таинственном импортере, которого по языку и манере держит за замаскированного мадьярского дворянина, чьи заслуги он склонен ставить выше, чем корсара Дрейка. Теккерей с его «Ярмаркой тщеславия» обзавидовался бы!