Сэмми Гронеманн - Хаос

Хайнц в два прыжка подскочил к офицеру, тот отшатнулся и схватился за саблю. Хайнц изо всех сил размахивал временным удостоверением, которое ему выдали в обмен на паспорт и прочие документы, сданные на хранение.

Теперь он понял, чего хотел — хотел быть там, со своими, с евреями, с преследуемыми, с самообороной!

Кстати, самооборона! Где же она?

План самообороны, пересказанный Хайнцу Ривкой, сам по себе был неплох. В ожидании обысков, чтобы полицейские не нашли и не изъяли то немногое оружие, которым располагали ячейки, было решено его перепрятать из еврейских домов в надежном месте за пределами местечка. По тревоге члены самообороны должны вооружиться там и тайком пробраться в гущу событий. Сигнал тревоги прозвучал, самооборона в полном составе явилась более или менее вооруженной и… наткнулась на оцепление.

Куяров умел просчитать чужие планы и ловко перечеркнуть их. Все местечко было окружено воинскими подразделениями, которые имели строгий приказ не пропускать ни одного еврея ни в ту, ни в другую сторону. Таким образом все молодые силы, способные к сопротивлению, оказались отрезанными, и несчастные жертвы погрома остались без помощи, без оружия, без защиты.

Встревоженный и возбужденный небольшой отряд самообороны хоронился в одном из переулков и держал военный совет. Попытка прорыва оцепления, конечно, была полным безумием — с игрушками против регулярных частей с совершенным стрелковым оружием! Тем не менее все сошлись на том, чтобы сделать попытку.

— Мы умрем! — жарко шептал Мендл Фридман. — Но умрем не напрасно! Наша смерть станет живым знаменем нашего народа против врагов! Вперед!

Но ничего из этого не вышло. Со всех сторон в переулок хлынули солдаты, и не успели мятежники понять, что происходит, как их прикладами повалили на землю, окольцевали стальными браслетами и уволокли — некоторых в бессознательном состоянии. А Меир Каплан с раскроенным черепом остался бездыханным лежать на брусчатке.

Биньямин Шапиро затянул сионистскую песню надежды, «Атикву», но тяжелый удар прикладом, пришедшийся ему в ключицу, оборвал песню на ноте душераздирающего стона.

Куяров, лично руководивший успешной операцией, вальяжно пересекал площадь, когда вдруг его взгляд выхватил Хайнца Ленсена, которого он признал сразу. Накануне, когда увидел лощеного господина с ярко выраженной еврейской физиономией, вышагивающего рядом с Ривкой, он оторопел, потом проверил его документы в гостинице.

Сейчас этот Ленсен что-то неистово втолковывал офицеру, нервно листая разговорник, а пока искал подходящее выражение, рефлективно продолжал лопотать по-немецки. Остолбеневший офицер подозрительно пялился в сунутую ему под нос бумагу, нетерпеливо похлопывая хлыстом по голенищу сапога. Солдаты таращили глаза на приличного с виду иноземца и зубоскалили над его тарабарщиной.

Куяров остановился и некоторое время издали наблюдал комичную сценку. Внезапно на площадь ворвался пастор Боде, расхристанный, с безумным взглядом, отчаянно жестикулируя и выкрикивая на ходу то ли просьбы, то ли ругательства на непонятном языке. За ним трусили двое из его общины с явным намерением остановить пастора.

Куяров сориентировался быстро. Нахмурившись, он коротко отдал приказ офицеру:

— Пропустить! Господин — немец и христианин! Крестился в прошлом году!

В этот момент из зеленых зарослей позади павильона высунулась черная еврейская рожа, которая, опрометчиво позабыв об опасности, во все глаза оторопело уставилась на Хайнца. Явление оказалось столь неожиданным, что все остолбенели: лейтенант с протянутой за документами рукой, Хайнц, поднявший ногу, чтобы шагнуть через границу оседлости, солдаты с застывшими ухмылками на лицах.

Но тут очнулся один из оцепления и с грязным ругательством так поддал еврею под ребра, что тот отлетел на полдюжины шагов и рухнул как подкошенный.

Хайнц, воспользовавшись открывшейся прорехой, проскочил вперед и склонился над пострадавшим.

В это утро Берл Вайнштейн, вернувшись из молельного дома, в десятый раз за эти дни перебрал свои пожитки и все ценное, что можно было унести, рассовал по карманам. В любой момент он должен быть готов к бегству. Жена его давно умерла, дочки все благополучно пристроены, так что, одинокому как перст, ему предстояло позаботиться самому о себе. А себя он очень любил.

Среди всего прочего в его бумагах, которые он рассортировал и, тщательно перевязав бечевкой каждый конверт, спрятал в нагрудный карман, помимо ценных удостоверений и адресов, содержались рекомендательные письма от влиятельных господ со всего мира, в том числе и нечаянное свидетельство преподобного Хиклера из Лондона. Это свидетельство на бланке Английского миссионерского общества удостоверяло на трех языках: английском, немецком и древнееврейском — последнее в переводе самого Берла Вайнштейна, — что этому припавшему к истинам евангелизма, честному и благочестивому брату, авторитету в толковании священных посланий Господа, всем работникам, возделывающим виноградник Господень, а особенно служителям церкви, настойчиво рекомендуется оказывать содействие.

Этот документ Берл Вайнштейн запрятал на самое дно пиджачного кармана. Выплыви эта бумага на свет, она гарантировала бы ему презрение и враждебность всей его общины. С другой стороны, у него никогда не поднималась рука уничтожить этот весьма опасный листок. Он ни разу, кроме как в Лондоне, не использовал его, хотя всегда существовала неприятная случайность, что его так называемое «обращение» просочится в круги, от которых он зависел. Впрочем, мог настать и такой день, когда письмецо могло бы сослужить ему и весьма полезную службу.

Не настал ли тот самый момент? Если сегодня все пойдет вразнос, сможет ли он со своим свидетельством спрятаться под крылом христианской церкви и, даже больше, под защитой и покровительством пастора Боде, о доброте и милосердии которого он много слышал от своего зятя. Хотя к этому можно прибегнуть лишь в крайнем случае, когда возникнет непосредственная угроза, ибо такой шаг утаить не удастся, а это значило бы окончательный разрыв со всеми близкими. Ни один еврей в Борычеве не захочет иметь с ним дела, а, с другой стороны, пастор, конечно, во всеуслышание предъявит права на новую овечку в своем стаде. Берл Вайнштейн отдавал себе отчет, что на такую сделку он не пойдет ни в коем случае — тогда пришлось бы навсегда покинуть родные края и поискать место, где никто его не знает, и ни один пастор не покусится на него в собственных интересах, и ни один еврей не даст от ворот поворот.

Итак, он схоронил бумагу надежно, но и так, чтобы ее легко было достать, и отправился на улицу за новостями. Оживление перед большой синагогой и школой ничем не отличалось от обычной сутолоки в такие дни. Школьный двор, вокруг которого располагалось большинство молельных домов, был заполнен празднично одетыми людьми; они, как всегда после службы, останавливались поболтать друг с другом, прежде чем отправляться домой к трапезе. Из открытых окон школы доносилось напевное декламирование тех, кто занимался самостоятельно.