Михаил Елизаров - Земля

Купил. Пока продавец возвращал образчик на полку, рылся в безразмерной турецкой сумке, подыскивая среди товара нужную коробочку, я критично разглядывал своё отражение в залапанной витрине. За минувший месяц у меня отросли волосы, а с ними мой облик утратил всякую агрессивность – я был похож на охранника из торгового центра.

В подвальчике с вывеской советской поры подвернулась парикмахерская. Я спустился в тёплую каморку, где на два кресла была всего одна мастерица – неприветливая баба, смотревшая по маленькому телевизору какое-то отечественное мыло.

Она с едва скрываемым раздражением отвлеклась на меня. Я попросил её снять излишек под ноль. Зудящая машинка пару минут щекотала мою голову. Я чувствовал запах прокуренных пальцев парикмахерши и с удовольствием ощупывал в кармане полированную рукоять ножа. На морозе оголённой коже сразу стало зябко, но зато вид мой сделался привычно “скинхедненьким”.

Между “Оптикой”, где я брал когда-то линзы, и магазином “Продукты 24” нашлось кафе “Радуга” – забегаловка с кирпичным крылечком. Штендер на входе обещал “Русскую кухню”, но внутри кроме пирожков продавалась вполне интернациональная выпечка: слойки, самса, беляши, безродные сосиски в тесте. Столики были стоячие, чай из пакетиков, а кофе растворимый. В меню наличествовали блины и пельмени, но я с осторожностью позавтракал сосиской в отсыревшем после микроволновки тесте, изредка поглядывая на мобильник, чтобы не опоздать.

Я впервые видел вроде бы знакомую мне больницу при свете дня. Сразу за шлагбаумом въезд сторожили две соединённых автоматическими воротами будки – теремки с конусными крышами, а уже за ними возвышалась постройка с гипсовыми львами, напоминающими обиженных мопсов, с облезлыми пилястрами на фасаде, гребешками сосулек под крышей. Эта историческая часть больничного комплекса, оказывается, называлась “Вспомогательный корпус”.

Если бы не приметы времени, вроде парковки и трансформаторного щита, здание вполне подошло бы на кинематографическую роль больнички для бедных, куда привезли помирать Левшу. На первом этаже находился памятный травмпункт, в котором я побывал месяц назад.

Я обогнул облупленный, абрикосового цвета фасад, прошёл по узкой дорожке вдоль боковой стены с противопожарной лестницей и оказался в больничном дворе. Посреди снежного пространства со следами колёс протянулась серая коса латаного асфальта. На канализационных люках, нахохлившись, грелись голуби. Очевидно, там, под землёй, пролегали трубы теплоцентрали, поддерживающие этот апрельский оазис посреди зимы. От распахнутых гаражей тянуло мазутом, солидолом и ещё чем-то очень знакомым, армейским.

В центре двора расположилась “Доска почёта” ещё советских времён – крашенная серебрянкой конструкция со ржавыми сварными швами, с пустыми жестяными паспарту, а рядом с ней – относительно новый стенд “Генеральный план”.

Вообще, архитектурный ансамбль очень напоминал депрессивный посёлок. Две панельки, соединённые переходной галереей на первом этаже: лечебно-диагностический (он же главный) и палатный корпуса; поодаль “Хирургия”, “Кардиология”, родильный дом, детское отделение – двух-трёхэтажные постройки, частично деревянные.

Гапоновский “Элизиум” изображался на плане стилизованной часовенкой, вплотную примыкавшей к патологоанатомическому корпусу. Где-то там были и пресловутая СМО, гистологический архив, а за ними – “Гинекология”, пищеблок, парковые задворки хоздвора с котельной и прачечной – место моего боевого триумфа.

Я изучал план и сосредоточенно щёлкал ножиком. Увидел, что к стенду приближается семейство с детьми, сунул выкидушку в карман и направился к главному корпусу. Я уже чуть запаздывал.

Под широким козырьком, обступив урну, курила спешившаяся бригада “скорой помощи”. У стоящей неподалёку белой с красным крестом “газельки” были открыты задние двери, и санитары, посмеиваясь, закатывали в машину пустые носилки. По другую сторону крыльца смолили посетители: четверо мужиков, одетых в одинаково синие пуховики – как будто у бедности наконец появилась конкретная униформа.

Вышла женщина в наброшенном поверх медицинского халата пальто, на ногах у неё были шерстяные носки и сланцы. Буркнула раздражённо, оглянувшись в бликующий стёклами тамбур:

– Проставляй смену, не проставляй, всё равно завтра поговорю с Глебом Геннадьевичем! – Недобро посмеиваясь, процедила: – И ведь так прилетит, что мамка не улыбайся!.. – Кивнула кому-то из скорой бригады, достала пачку сигарет, зажигалку.

Я прошёл через двойной, выстланный резиновым половиком тамбур. В вестибюле по бокам от двери стояли пластиковые контейнеры для бахил – использованных и новых. Я присел на ближнюю лавку рядом с переобутым дедком, внимательно читавшим подмокшую книжку с покоробившимися страницами – макулатурный детектив.

Справа находился аптечный киоск, чуть поодаль от него окно и узкая, как доска, дверца “Регистратуры”, а налево – гардероб. Пока я возился с бахилами, а после раздумывал, сдавать ли бомбер и куда в таком случае прятать мой футляр с часами, вернулась после перекура баба в белом халате и заняла место в окошке “Регистратуры”, перед которым уже собралась небольшая очередь.

Я не признал в сидящем возле гардероба моднике Руслана Шайхуллина. В “Шубуде” он был выбрит, а теперь отрастил стильную бородку. Густые его опознавательные брови скрыла натянутая на лоб шапочка серо-сиреневого цвета – в Рыбнинске такие вязанные с запасом колпаки назывались гондонками. Кожаную, пиджачного покроя курточку Шайхуллин распахнул. Под ней топорщилась элегантная жилетка, застёгнутая на одну верхнюю пуговицу, а ниже виднелась пряжка ремня. На воротнике хомутом лежала дужка наушников – не “капелек”, а полноразмерных, с массивными чашками. Шайхуллин, покачивая в такт головой, поглядывал на сверкающий никелем хронограф. Я даже удивился – неужто не перевелись чудаки, которые носят часы? Для точного времени я уже давно пользовался только мобильником.

Шайхуллин спохватился первым. Вскочил, сдвинул один наушник и, улыбаясь, протянул для приветствия руку. Он оказался высоким. И даже бесформенные бахилы сидели на нём ладно, как галоши.

Я помнил просьбу Алины не нервировать лишний раз Шайхуллина, но избыточно ухоженный его благополучный вид и показное радушие разозлили. И ещё я почему-то заподозрил, что он не в курсе моих отношений с Алиной. Он смотрел на меня так, словно я бедный родственник, которому снисходительно протежируют по доброте душевной – уж пристройте нашего оболтуса.

Не знаю, почему эта ничем не обоснованная догадка так задела. Скорее всего, я просто приревновал Алину к симпатичному Шайхуллину. Из мрачного озорства я сначала раздавил ему пальцы, а после одарил самым наитяжелейшим, исподлобья, взглядом. Шайхуллин ошарашенно юркнул глазами в сторону, потирая скомканную ладонь, забормотал, что Аркадий Зиновьевич уже ждёт нас у себя в кабинете.