Михаил Елизаров - Земля

Похоронные агенты занимали угловую комнату в конце коридора, рядом с “Серебряной мечтой”, торгующей запчастями к мотоциклам, часовой мастерской и “Ремонтом сотовых телефонов”.

После Гапоновского супермаркета офис показался мне вопиюще убогим, но, как пояснил Балыбин, здесь было не представительство, а дозорная башня. “Дом быта” находился в стратегически удобном месте, от которого примерно одинаково добираться во все концы города. И второе важное условие – отдельный въезд со двора, где можно было, если что, поставить санитарный эвакуатор, то бишь труповозку, и она никому не мозолила глаза.

Предыдущие хозяева пытались освежить угрюмый офис. Часть стен оклеили белыми еврообоями, но кое-где остались и ностальгические светло-коричневые пластиковые панели, как в купейных вагонах. В прихожей лежал советских времён линолеум, а в самом кабинете – новый, но уже насквозь прокуренный ковролин.

Были два письменных стола, рассохшихся и шатких, пара дешёвых офисных кресел. К стеклянному журнальному столику, за которым обедали, прилагались пуфики из чёрного кожзама. В кухонном аппендиксе стояли мойка и тумба с микроволновкой и чайникой. В подвесном пенале хранилось полдюжины чашек, пакетики с чаем, кофе и огромный запас сахара из “Макдоналдса” – целая гора трубочек.

Кулер и кондиционер не работали – как и жалюзи, с намертво заклинившими жестяными ламелями. Но зато рядом с компом помигивал копировальный принтер-сканер, и он же телефон-факс: “Идеальный прибор! Может всё, только что в рот не берёт!” – как шутил Мукась, второй агент “Элизиума”.

Звали его Глебом. Имя я прочёл на бейдже, таком же, как у Балыбина. Непонятно, как фамилия Макеев трансформировалась в Мукася, но кличка ему явно нравилась. Во всяком случае, когда он по телефону заказывал ланч, то произнёс вальяжно:

– Передай поварам, милая, что это для Мукася! Поняла?!

В отличие от ушлого, но всё же интеллигентного Балыбина, Мукась производил неприятное впечатление мужика отпетого и скользкого. На вид ему было чуть за тридцать, лицо покрывал нездоровый крапчатый румянец, похожий на ожог крапивой. Траурного дресс-кода он не придерживался. Из чёрного на нём были только ботинки. Вместо строгого костюма – обычный серый свитер, штаны и спортивная куртка.

Когда Балыбин на следующий день привёз меня в офис, Мукась, кряжистый, щетинистый, густоволосый, с порога обсмеял нашего первого утреннего клиента, которого звали Электрон Владимирович, – преставившееся дитя экзальтированных наукой шестидесятых, не старый ещё Электрон, на чьё остывшее тело, к моему величайшему облегчению, кроме нас не нашлось претендентов.

– Мне однажды Николай Академович попался, – сказал, похохатывая, Мукась. – Батю у него, выходит, Академом звали. Вот что у людей раньше в головах было, чтоб детей так по-уродски называть?

Он сразу начал мне тыкать, и я ему тоже.

– Я и на кладбище работал – а ты как думаешь? – откровенничал он за чаем. – Тоже копал, ага… Но, правда, недолго. Заёбное это дело, особенно зимой. Пальцы от мороза трескаются. Бля, как вспомню!.. Однажды ветрило поднялся, пиздец! Вьюга просто. И прям над землей стелется, низкая такая. Я по грудь в земле стою, и всё мне прямо в морду. Я наутро глаза открыть не мог, так опухли! Снегом посекло, блять, как стеклом! И подумал – ну его нах, здоровье дороже!..

Уехал с отксеренными бумагами Балыбин. Потом курьер принёс бизнес-ланч. Бабёнка из соседнего офиса заглянула стрельнуть сигарету. Сказала, помахав брезгливой ладошкой перед носом:

– Фу, как в харчевне у вас!

А Мукась оскалисто пиарил свою пахучую еду:

– Танюх, хаш – это зе бест!.. Хаш – форева!..

Как только она ушла, я вернулся к начатому ранее разговору, очень насущному для меня:

– Так сколько их в итоге было, Глеб? Трое или четверо?..

– Кого – их? – Мукась всем своим коротким туловищем навис над столиком (в кинофильмах так наклоняются, когда занюхивают дорожку) и с неопрятной, шумной жадностью похлебал из плошки. – Прям шикарно оттягивает…

– Ну, “Скорбь”, – напомнил я. – Которые Балыбина избили.

Он поднял на меня взмокшее лицо с посвежевшими глазами, в которых, казалось, плавали желатиновые шарики жира – точно такие же, как в его остро пахнущем специями хаше:

– Вроде вчетвером подъехали, но водила в машине ждал. Трое было. Но отпиздили – это ладно. Погано другое. Они контору нашу унизили. Лыбу при хозяевах чуть ли не за ухо из квартиры вывели. А ты бы сам у него порасспросил.

– Да неудобно как-то…

Мукась зачерпнул и поднял со дна картошку, разваренные куски мяса:

– Хе, а он не рассказывал про больничку? Как на него ночью дед ёбнулся! Прикинь, лежишь ты весь в бинтах и гипсе, а на тебя падает голый дед! Встал, старый, поссать, и стало ему плохо! Лыба давай его поднимать. Мужики в палате попросыпались – все побитые, зашитые. Один, хохол-гастарбайтер, взял дедову трубу и стал звонить его дочери: “Пы-ыздуй, бля, курва, до отця!”

Я в “Аладдине” заказал чечевичный суп и шаурму. Завёрнутая в фольгу, она напоминала тёплый серебряный слиток.

– Или ты подссываешь заранее? – Мукась подмигнул потным глазом.

– Просто интересуюсь.

– Интере-ссу! – он засмеялся. – А правда, что ты всю охрану Иваныча в одиночку отпиздил?

– Не-а, – я взялся за ложку. – Брешут.

– Аркадий Зиновьевич говорил, что отпиздил! – Мукась погрозил пальцем.

– Так хуле спрашиваешь, если всё знаешь? – сказал я, вспомнив обидный словесный приёмчик бомбилы на “ниве”.

– А ты, типа, весь такой опасный и дерзкий пацанчик?

По тому, как у него заплясало в глазах, я понял, что Мукась обиделся.

Потом он отправился курить. Я слышал, в коридоре он окликнул кого-то из соседей:

– Виталик, а ты чё, руки обоссал?!

– В смысле?!

– Мимо идёшь и не здороваешься!

– Да здороваюсь я…

Вернувшись, Мукась решил по-своему отыграться на мне и между делом спросил с ехидцей, приобретал ли я когда-нибудь золотые украшения. Я ответил, что да, покупал для своей девушки.

Он бурно обрадовался:

– Считай, сам себя на бабло выебал! А где брал? У нас в ювелирке? У-у-у-у!.. – он издал презрительный скулёж. – К бабке не ходи – ни разу не золото!

– Не гони! – сказал я. – А что тогда?!

– Ну, хуй его знает… – он самодовольно выпятил сизую изнанку губы. – Сплав какой-то. В самом благоприятном случае – триста семьдесят пятая проба или позолоченное серебро, в худшем – томпак! – И добавил, приплясывая голосом: – Томпак-томпачок, ёпта! Или голдин!

– Что ещё за томпак?

– Томпачино! Томпачелло! – выдал он уже на итальянский лад. – Самый ходовой сплав в ювелирной индустрии. Девяносто процентов меди, десять цинка. А голдин – медь и алюминий. Просто это наш советский пережиток – вкладываться в золото. Оно, может, и неплохо, если б это реально золото было, а не дюраметалл, платинор, симилор – полно вариантов, и все на лохов!