Михаил Елизаров - Земля

Мукась выжидающе улыбался. Жабраилов с тупым видом обкусывал заусенец на пальце. Брехала, звякала собака – будто кто-то гонял в огромной нищей ладони наклянченную деньгу. Из двора, как ночной кошмар, как невыполнимое глупое обязательство, нависала ветвями берёза с бурыми, высохшими, словно мёртвые коконы, серёжками.

У железной калитки не было ручки, просто дырка размером с замочную скважину. С обратной стороны оказался мощный, точно затвор противотанкового ружья, шпингалет. Нам, судя по всему, очень повезло, что они не заперлись, а то лезть бы мне через забор.

Шагнул. С кашляющим лаем на меня ринулась рослая псина, по виду метис кавказца. Остановленная цепью, вскинулась на дыбы, показав косматое брюхо и в два ряда, как пуговицы на мундире, обвислые, сливово-тёмные соски. Ругаясь, затанцевала на задних лапах. Достать меня она не могла – возле будки торчал из земли стальной прут, на который предусмотрительно набросили звено, укоротившее цепь вдвое.

– Хорошая, хорошая девочка… – ласково обратился я, но от моих слов она заистерила ещё больше.

Плана не было. Я не представлял, что делать, как поступать, чтобы вытащить засевших в доме агентов.

Но деловито повернулся к Мукасю.

– Если кто-нибудь, – я показал на дом, – выйдет со двора, тогда сам зайдёшь и запрёшь калитку на засов, понял?

– Так точно! – отозвался с улицы Мукась.

Двор был захламлённым. Прям возле ворот стоял вросший в лёд ржавеющий “жигулёнок” с ампутированным колесом. Поодаль – несколько пластиковых бочек, шаткий с виду шиферный навес над поленницей, деревянный сортир. Прикрытая куском рубероида с парочкой кирпичей сверху, лежала куча слипшегося песка. От крыльца к беседке тянулась проволочная струна, на которой сохли заскорузлые от мороза футболки с длинными дряблыми рукавами – словно тряпичная вывеска “МММ”. За домом начинались заснеженные сотки огорода, теплица, обтянутая белёсой плёнкой.

Я воровато оглянулся на калитку. Подумал, не набрать ли, пока Мукась не видит, на всякий случай Капустина, вдруг всё же даст отбой? Вздохнул и сунул мобильник обратно. Нет, не для того Гапон принимал меня на работу, чтобы я уточнял всякий раз у его зама, как поступать.

Дорожка к крыльцу была выложена квадратными плитами, пригнанными не встык. Я дважды провалился носом кроссовка в зацепистые щели, пока дошёл до крыльца. Псина сопровождала каждый мой шаг астматическим лаем.

Входная дверь (серый стальной лист с приваренной ручкой-скобой) тоже была открыта. Я попал сперва в узкий полутёмный тамбур. По правую и левую стороны от пола до потолка поднимались дощатые полки, забитые трёхлитровыми банками с патиссонами и огурцами, похожими на заспиртованных крошечных уродцев (прям экспонаты питерской Кунсткамеры, куда мы с классом ездили на экскурсию в двухтысячном году). Банки были старые и обросли белым налётом, похожим на селитру. На бетонном полу вместо коврика валялась старая бабья тряпка – юбка или платье.

Пересохший мужской голос за дверью проскрипел:

– Джеська чёт разлаялась. Будто понимает, сердяга…

– Пришёл, может, кто-то? – спросили.

Экипировка в моём рукаве уже не казалась мне так великолепно припрятанной от посторонних глаз. Наоборот, я с отчаянием понял: первое, на что обратят внимание вражеские агенты, – мой неестественно прямой рукав. Была б дубинка чуть покороче! Но мне достался стандартный ментовской “Аргумент”. Рукоять как раз упиралась в подмышку, а полусогнутыми пальцами я удерживал и одновременно прятал кончик дубинки. В замешательстве я вытащил её, сунул было в штаны, прикрыл сверху бомбером. Сразу представил, как она посреди разговора по дурным комедийным законам проваливается в штанину. Я поспешно задвинул дубинку на полку между банок с закатанными, похожими на гомункулов патиссонами – пусть полежит. В крайнем случае обойдусь выкидным ножом… Подумал и жалостно улыбнулся себе – ну какой, к чёрту, нож?! Можно подумать, я буду кого-то резать…

– Джесси только Аньку-покойницу и признавала. Тоскует…

Я дважды бухнул в дверь и ввалился в прихожую, как запоздавший актёр на сцену.

Прошёл чуть вперёд по половику:

– Извиняюсь, не ваша “буханка” на улице? – спросил первое, что пришло в голову.

Слепила стеклянно-голая, без абажура, лампочка, висящая на чёрном проводе. Деревянный потолок в прихожей оказался очень низким. В двух местах его пересекали массивные балки из бруса. На ближней болтался чулок, набитый шелушистыми луковицами.

Треть прихожей занимала выбеленная печь с почерневшим квадратным устьем, в котором лежали стопкой газеты и ярко-жёлтый с красными ручками пакет “Billa”. Она сама была как дом, эта печь, с полками, окошками, дверцами, извилистым дымоходом. Самый верх печи, где предполагалась лежанка, был задёрнут цветастой шторкой. Из торца широко выступала плита, за приоткрытой заслонкой плясали нежно-синие языки. Грелся закоптелый чайник.

Смертью в доме, разумеется, не пахло, только близким земляным подполом и мышами.

Трое мужиков расположились за овальным столом, четвёртый сидел отдельно на табурете. Между окнами аккуратно помещался фанерный комод, заваленный ностальгической посудой в горох. А сверху на фоне обоев в цветочках, как в классических деревенских покоях, висел иконостас семейных фотографий.

Хрипатому хозяину было под шестьдесят. Беззлобная физиономия, точно слепленная из пяти картофелин, выглядела огорчённой и растерянной, он то и дело ерошил седые волосы, кряхтел и тяжело дышал. Поверх пёстрого свитера на нём была надета ватная безрукавка.

Мужик на табурете остался в верхней одежде и только расстегнул свой пуховик. Широкая грудная клетка и мощные покатые плечи встревожили меня, но на вопрос о “буханочке” он отозвался таким воловьим взглядом, что я с облегчением догадался – никакой это не хищник, а просто тягловая скотина. На распаренном брыластом лице даже усы напоминали пожухлый клочок кормовой травы, застрявший между губой и носом.

– Ваша “буханка” стоит?! – повторил я уже для серого пиджака и спортивной куртки.

Они синхронно повернулись – точно гиены, выудившие удивлённо-кровавые морды из терзаемой туши. И зыбкая надежда, что компания мне досталась смирная, тотчас улетучилась.

Они выглядели как сводные братья от разных отцов и одной некрасивой матери. Пиджак показал рябой, в глубоких оспинах, профиль, словно бы щёку ему исковыряли спичкой. Опытный, как у барыги, взгляд выжидающе замер на мне. Его напарник в куртке был худым и рыжим и с такими отчаянными, упёртыми глазами, что, глядя в них, я с ноющим бешенством понял – этот тоже просто так не отпустит свою добычу.

Лет семь назад мы как-то ехали вдвоём с Тупицыным. Вместе с нами на “ВДНХ” в вагон метро ввалилась подвыпившая орава – из тех, что потом возвращаются в область на пригородных электричках. Эти были настроены на добрый юмор, шли и у каждого читающего захлопывали книгу. При этом отчаянно хохотали. Тупицын загодя сам закрыл свой томик и фальшиво улыбнулся: