Леонид Лушников - След заката

Зоя Березина, заслышав голос свекра во дворе, не страшась подгляда, вскорости вышла в горницу в ночнушке, едва прикрывающей ее крутые розовые коленки с соблазнительными ямочками в ровных, будто натянутых поджилках, прошлепала босыми ногами по прохладному полу к окну, наполнив переднюю сладким со сна и волнующим женским духом, настежь распахнула обе створки. Тут же по оголенным рукам, пахнув туго в высокую грудь, черемухово-сиреневый вал из палисада ворвался в избу вместе с лучистым теплом раннего солнца, еще не успевшего завеситься марью, свежестью речной и чем-то трогательным, трепетным и веселящим, всколыхнувшим все тело, пройдясь по нему любовной лаской, достав до самого сердечка.

— О-о-ох! — воскликнула Зоя, сраженная восторгом жизни, уж подзабытым за время вдовства. Раньше времени подкралась горючая тоска. И до сегодняшнего дня не могла осилить никакая сила. А поглядела, как хватается за жизнь изуродованная огнем заводская деваха, и подзадумалась. Ночь прошла, как год. И забылась к утру. Нежданно-негаданно сон пришел… Будто бежит она среди цветущих подсолнухов. Шляпки огромные, но не заслоняют что-то голубое-голубое, как дышащее море. И солнце ласковое над головой… Не жжет!.. И тянет куда-то, и тянет, обхватив невидимыми руками, будто теплой волной…

— Видать, бабье просыпается! — прошептала. — До сегодня сколько лет не тревожило?! Сон в руку…

Большие и полные губы Зои, не высохшие от горя, чуть приоткрылись, словно от удивления, как для встречного поцелуя, а тонкие чувствительные ноздри дрогнули, вдыхая синюю прохладу.

Желая отторгнуться от чар, Зоя угнула голову, отчего рыжая копна ее волос, золотисто прошитая светом, упала на белые плечи, еще не тронутые загаром. «Что за чудо?! — Зоя страшилась вновь поднять глаза, чтобы не видеть тот тревожащий кусок реки, палисад, одетый в белое и синее. — Господи!.. Вот нашло!.. — Не удержавшись, она вскинула голову, сцепив пальцы рук, потянулась. — Ах какая жизнь! А я иду мимо… Надо ли так?!»

Катерина, проходя мимо застывшей у окна Зои пузом вперед, по-слоновьи переставляя ноги, несла в обеих руках наотлет пару корзин, только что вынутых из-под пола. Залюбовавшись ладной фигурой золовки, не источившейся с годами, не удержалась и звонко шлепнула ладошкой по плотным округлым ягодичкам, по-озорному выкрикнула:

— Такое добро и зазря пропадает! — И звонко рассмеялась.

В одно мгновение с лица Зои смылась радость, непрошено пришла злость на себя, на цветущую в беременности Катерину, от которой больше всего было укоров: «Сашку уж не вернешь, а годики-то пролетят мотыльком!»

— Нахалка! — резко выговорила Зоя. — Мое добро!.. Что хочу — то и делаю!.. Руки-то не распускай! Взялись учить?! В следующий раз… — Зоя неожиданно горько всхлипнула. На глаза навернулись слезы, застив свет. — Проходу от вас нет!..

— Да ладно тебе! — ласково и примирительно проговорила Катерина, не умевшая ссориться. Она попыталась обнять Зою за плечи свободной рукой, но та увернулась, пряча глаза. Но Катерина успела приметить в ее глазах новый блеск, ранее заслоненный безжизненной покорностью. — Подумаешь, недотрога! Ну и носись со своим добром, как наседка!

Катерина недовольно вильнула широким подолом будничного сарафана, скроенного под грудь, как у всех беременных женщин, вышла во двор. Поведение Зои ее взволновало. «Показалось аль так просто, но глаза-то посветлели. Сколь ни томи семя, а все одно прорастет, — думала она, навешивая корзины на забор заднего двора. — Ручеек и тот в скалах протачивает дорогу. А Зойка не та баба, чтобы нырнуть в омут и жить тихо. Выходит, из тупичка-то сердечко выталкивает!..»

Катерина еще в марте приметила, как нет-нет да засветится лучисто лицо бабы. А Зоя не хотела признаваться даже себе и всячески скрывала от родни, что ведет ее невидимая тропка к свету, к радости. Порой хоть и кособоко, неуверенно, как-то наощупь, словно слепую, толкая в спину к сочной луговине, к цвету, тревожа еще не совсем уснувшую плоть. И ей противно стало напяливать на себя строгое платье и чернь платка на глаза, отгораживаться глухим заплотом от стремнины жизни, всеми силами гасить в себе томления. Раны сердечные! И как все повернуть? Страшно было начинать все сызнова и стыдно перед детьми. Если бы не сыновья, Сашка и Егорка, то давно бы ушла в Сорочинский монастырь, куда ее постоянно сманивала игуменья Ефимия, доводившаяся двоюродной сестрой Марфе Трифоновой и зачастившая в последнее время в Бересеньку.

— Покой обретешь, милушка! — подслеповато, но пронизывающе впивалась черными глазами в светлое и красивое лицо Березиной, толмила монашка, раскрыливаясь полным телом, как ворониха перед заробевшим птенцом. — Блажной будешь! Еще вместе с сестрами волховую чашу испьешь!.. — она доверительно трогала руки Зои холодными длинными пальцами. — Пагуба, милушка, в этом мире! Пагуба!..

Зоя общалась с монахиней неохотно, настороженно прислушиваясь к елейной речи и непонятным словам, вспоминая понятные проповеди зэка Мирослава, несшие добро и надежды, хотя и несбыточные, и отвечала со скрытой враждебностью, боясь обрубить эту последнюю путь-дорожку.

— Еще не решила… подумаю…

— Думай, думай, — монашка обидчиво поджимала сухие тонкие губы и уходила. Монастырь старился, а молодые руки стали редкостью. Монастырское бытие тяжелое: работы, молитвы — все выматывало.

Трифонов, не переносивший присутствие Ефимии еще с молодости за то, что чуть не сманила святоша Марфу в монастырь, когда он впервые ударился в разгульный запой. Гонял ее трехрядным и, зарядив себя портвейном из «огнетушителя», завидев во дворе монашку, орал на всю деревню, раскрылив во всю ширь ворота:

— Мотай отсель, опиум для народа! Катись, катись!.. Святоша! Нагулялась с вербованными?! Теперь грехи замаливаешь. Истину ищешь? А она вот! — он хватался за мотню, ржал: — Ха-ха-ха!..

Деревня покатывалась со смеху, в который уж раз наблюдая бесплатный концерт. А Ефимия, как ошпаренная, выскакивала с подворья сеструхи, мелко-мелко крестясь, не шла, а бежала к остановке, гася одышку от волнения: «Свят, свят! Господи, прости ты душу грешную!.. Дьявол в мужика вселился!» — про себя твердила она молитвы, боясь оглянуться на громилу, стоявшего посреди улицы в рубахе нараспашку.

Марфа, обложив мужа всячески, провожала сестру до автобуса, обещая помолиться в Атамановке за безбожника мужа и принять на себя его грехи.

— Ты уж прости меня, Фима! Куда денешься?! Жизнь вместях ведь прошла…

А в глазах покорности не было.

Зоя все думала об этом, но решиться не могла на этот шаг, зная, как воспротивятся все в доме, а особенно сыновья, воспитанные на березинских дрожжах. Так и жила, мучаясь, до сего дня на распутье, вспоминала мужа, соорудив вокруг себя стену. «А стеночка-то рыхлая. Ткни и развалится, — думала она. — А покоя нет!» Теперь-то она знала, отчего военные вдовы не искали в большинстве своем нового счастья, в новом замужестве. Боялись они оскорбить не только память любимых, а больше всего стронуть нажитое в согласии и любви душевное тепло, хранившееся в глубине души, навечно запавшее в сердце. Так и Зоя боялась растерять все, что было приобретено с Березиным Александром Петровичем там, на зоне в Марьинской каторге, и тут, уже на воле…