Леонид Лушников - След заката

Несмотря на строгую замкнутость, почти монашескую жизнь, Зоя исправно работала в больничке и по дому, не старела, а как ни скрывала, красота из нее так и перла. Словно не было за ее хрупкими плечами тюремных камер, тесных, воньких и душных, изнуряющих скотских этапов, жуткой каторги и гибели двух мужей, которые были для нее одинаково дороги. Где-то в золоте волос прятались серебряные нити, словно воробушки в копне. «У рыжих кровь бурливая, как Бересеньские стремнины, — успокаивал родню Ветров. — Не трожьте!.. Переборет все невзгоды». Родовую силу со счетов скидывать не надо, но скорее всего, радость материнства, испытанная ею дважды, хранила ее от всяких подлых ветров, вдыхая новые жизненные силы в рыжую кровь, не давая угаснуть, рассеять морщинки возле красивых синих глаз и иссушить ядреное женское тело, познавшее чистую услаждающую любовь и грязь лагерных закутков. Даже годовая полнота ее красила. На завистливые взгляды и восклицания местных баб наигранно отшучивалась, пряча в глубине глаз пережитое:

— Я же, бабоньки, полжизни на диете сидела! — и уже со скрытой злобой: — Похлебали бы вы баланду, может, пузо-то и спало…

Текло безжалостное время, как река в своем ложе, сглаживая донные наносы, обихаживая чистые песчаные плесы, сверкавшие небесной голубизной, отражая зеркально берега, неся неубывающее водное богатство. С человеком все по-другому. Память порой въедлива. Но все же сердечные и душевные раны Зои Березиной омывались со временем, таяли льдинки, вкрапленные в живую ткань пережитым. Но память, память!.. И вот сейчас, стоя возле раскрытого настежь окна, она почему-то первым вспомнила тот день и час, когда почтальонша принесла казенный серый пакет, запечатанный под сургуч, как великую тайну, где лежал долгожданный ответ на ее запрос, сделанный еще при жизни Александра Березина, сообщавший корявым чиновничьим языком, бездушным, как придорожный камень, о том, что она и вся родня до седьмого колена со стороны Егора, ее первого мужа, и ее мать, отец и братья по крови, репрессированные в тридцать седьмом и роковых-сороковых, реабилитированы полностью «за неимением состава преступления…» Вот так-то?! Все просто… За неимением! А людей-то не вернешь! И их жизни оборвались в кровавых застенках. Тупая боль, словно кто-то медленно теснил сердце, разлилась по жилам, ударила в голову до потемнения в глазах. Зою качнуло. Она ухватилась цепко за угол стола. Алексей подхватил ее за локоть, с болью глядя в изменившееся до неузнаваемости лицо однокашницы. А она, с трудом дочитав длинный ряд имен и фамилий родни, загубленной в ссылках и лагерях, приставленных к стенке, побледнев до мертвенности, со злобой, вспыхнувшей внезапно губительным огнем, кинула бумагу на стол, молча собралась и ушла в больницу, закаменелая в боли и невосполнимой утрате. Вслед устремились Катерина и старший сын Зои Александр, но Петр Семенович преградил дорогу клюкой:

— Не трожьте ее!.. Выходит, правда-то горькая, как полынь! А ты, Алешка, все маешься, — повернулся он к зятю. — В забытьи да незнании, видать, лучше. Ох-хо-хо!.. Жизня, как зажитая рана. Забылась, а рубцы все точат душу…

Березин, сморщившись, как от кислого, ушел на зады мочить в старице лыко для вехоти. А у Зои тот день не выветрился. Известие оказалось еще страшнее, чем она думала. Память четко высветливала, как бежала по прогону, а туман кроваво наседал на синие глаза, полные слез. А как очутилась в больничной кладовке, выпало. Только рыдания: «Вот и кончились мои заботы, — твердила она, не слыша, как просили открыть дверь санитарки, приметив ее ошалелую. — Вот и все!.. А Саша предупреждал… Все сбылось!..»

И спустя уж сколько лет мысли все время неосознанно натыкались на тот день. И все время думала и с болью решала, простить ли ей тех, кто посягнул на ее свободу зряшно, на жизнь, близких, в одно мгновение отобрав счастье, смешав с дерьмом человеческие судьбы, превратив в бессловесные существа, ступающие изо дня в день по краешку могилы. «А Саша бы посоветовал простить, — думала она частенько, вспоминая мужа, непримиримо боровшегося всю жизнь с врагами народа. — А Егор… никогда!» — Почему-то теперь оба мужа вспоминались завсегда вместе, будто шли по жизни рядышком, плечом к плечу. Разные они были: один — невинно репрессированный, а второй — его охранник, но оба пали от одной пули, отлитой для врагов. Развела их судьба, хотя закончили в разное время одно и то же училище…

— Никогда не забуду и не прощу! — страстно прошептала Зоя, вздрогнув, как от озноба. — И что на меня в последнее время напало?! То радость, то чернота. Как будто меряюсь…

Звуки со двора и улицы отринули ее от жаливших душу воспоминаний. Но не надолго. Петр Семенович, сосредоточенно насаживая на липовый черенок метлу из чилижника, стучал концом об угол дома, морщил лицо от пыли, огрубело говорил дочери:

— Брось ты, Катька, эти корзины в печку! Все толку больше будет. Им уж в обед сто лет… Налажусь вот за талом и наплету.

— Когда еще наладишься? — укоряюще откликнулась Катерина. — Все обещалки… А в луга с чем идти прикажешь?! В подол, что ли, собирать? — выбивая палкой пыль, мельком глядела на вертолет, зависший в небе над хребтом, блестя на солнце, как будто зеркальная стрекоза. — Трассовики вон летают… Можа, и нам обрыбится газ к осени. В поселке уже трубы положили…

— Хо!.. Держи карман шире! — насмешливо выкрикнул Петр Семенович, выходя за ворота и ширяя метлой по тропке, вздымая пыльный вихрь.

«Жизнь течет и меня задевает, — Зоя судорожно вдохнула свежесть розового утра, всеми силами пытаясь отрешиться в такой час от всех дум, так часто преследующих ее и выматывающих силы. Мне бы Алешкину волю! — с густой тоской в сердце позавидовала она Ястребову. — Может быть, и страдает не меньше меня, а подшучивает, вспоминая тяжелое прошлое, как будто это была не каторга, а санаторий. Ему-то уж маяться не грешно. Камень. И я ведь такой была. Сашина смерть меня подкосила. Оказалось, что прошлое кануло в Лету, но не отпустило… Все известно и видно, как в пустынной степи поутру, пока солнышко не подняло от земли марь и не затмило пустотелую гладь. — Зоя опять вздохнула. — Никто уж не встанет… — мысли бежали и бежали бугристо, словно избитая колесами дорога, постепенно подводя ее к тому, что так взволновало попервой. — Я-то живу!.. — она положила ладонь к тому месту, где билось возбужденное сердце. — Саша вернул меня к жизни!.. Избавил от каторги!.. Дал волю!.. Так зачем же я хороню себя?! Видать, правы все?! Но не могу я!..» — вырвалось напоследок со стоном, с какой-то отчаянной болью.

Первый побудный заводской гудок, басистый и ровный, взбалмошным эхом ворвался в тишину деревни, прокатился, стелясь вдоль берега, вытаскивая рабочий люд на смену. У Трифоновых сразу же громыхнула железным засовом калитка, а следом выплыл на улицу густой бас хозяина: