Леонид Лушников - След заката

— Ну что за баба? Лезет со своим уставом. Вернусь вскорости. Засуха!.. Раму налажу…

— Уж на пенсии! — тонко голосила Марфа, выплывая из калитки следом. — А все ходит и ходит! Мало ему в деревне собутыльников. Поди, дружков наведать идешь? Только приди у меня на рогах, я их те кочергой посшибаю… Дров нет…

Трифонов в пику жене смачно матюгнулся, приказно выкрикнул:

— К завтраку чтобы было! Да бычка не забудь привязать в проулке на кол. Опять лови его в Атамановке. Ушлый больно!.. — и ворчливо себе под нос: — Пенсия! Кабы не завод, хлебала бы затируху. Хи-и-и!

Трифонов залихватски нахлобучил кепку на затылок, попер щегольски вдоль порядка. Руки в накладных карманах синих джинсовых брюк, купленных в районном спецмагазине за две сотни. Все ему трын-трава, хотя годки уже напоминают о себе. Поравнявшись с соседом, все еще краем уха вслушиваясь в балабол жены, подпирающий его в спину, поздоровался:

— Здорово, Петя! Марафет наводишь? Кольку ждешь? Носом чую, гулянка назревает…

— У тебя нос, как вертун…

— Ну у тебя шнобель тоже по ветру ходит. Ха-ха-ха!

Петр Семенович, пыхнув дымом, снисходительно улыбнулся. Прижав черенок метлы к боку, ответил не спеша:

— Надоть порядочек навесть. Можа, Колька и пожалует на проводы племяша. Хламеет все… Даже детей арканом не затащишь навестить родителей. Сашка вон с девками никак не распрощается. Алешка в делах… Ты больно-то не фитили из деревни. Гульнем!

— Такие дела я еще никогда не пропускал, — ухмыльнулся Трифонов. — Чего-чего, а это! Гулянка — не работа, хребет не переломит. Ха-ха-ха! Алешка ничего не говорил насчет газа? А то дрова эти замучили. И печка, как прорва!

— Без забот, — недовольно отозвался Петр Семенович. — Вон и бабы мои про это же талдычат. А на хрен он мне сдался! Печку ломать не дам. Молодые пусть себе чай кипятят. А мне бокам тепло и щички с загнету… Газом баню не протопишь.

— То верно, а все же! Ну, бывай…

Зое хорошо было видно из окна, как Трифонов по-молодецки шевеля широченными плечами, уверенно топтал проселок, огибающий завадину старицы. «Вот мужик! — в который уж раз восхищалась она, отвлекаясь снова от дум. — Вся жизнь в трудах. Да каких! В славе и водке купался, как карась в озере. Завистников наживал… А «телегу» на него никто не накатал… И все его выходки прощались. Чудно устроен мир!.. За неосторожное словечко — червонец отваливали, а он с трибуны, прилюдно, крыл матом начальство и власти да еще золотые медальки получал. Может, так только и выжил. Понять трудно».

Петр Семенович вскоре вернулся во двор. Завидев разнагишанную до белья Зою в проеме окна, встретив ее испуганный взгляд, выкрикнул, подмигнув озорно:

— Картинка!..

Зоя отпрянула, прошептала:

— Господи!.. Голышом выпялилась!..

Хотела юркнуть в свою вдовью комнатушку, но на глаза попался большой портрет Сталина, в массивной раме, крашеный под золото, привезенный Алексеем из Темирязевки еще в те годы, когда после смерти вождя сносили памятники и сжигались изображения. Алексей с любовью втиснул его в простенок меж углового переднего окна и навечно пришил к стене половыми гвоздями. Зое мешал он, как заноза! Ее всегда тянуло выткнуть чем-то острым эти чуть прищуренные глаза, с добрыми морщинками, по воле неизвестного художника светившиеся душевностью и мудростью. Но жалко было обидеть и расстраивать Алексея. Убьет запросто за этого ненавистного ей человека. Она еще помнила рассказы о том, как среагировал Алексей на карикатуру вождя в Яме. «Эх, Леха, Леха!.. Товарищ ты мой верный! Судьба у нас схожа, а вера разная! Я молюсь богу, а ты дьяволу!» — пронеслось в мозгу с горечью. С трудом отводя взгляд от завораживающих глаз вождя, с болью перебарывая ненависть к этому человеку, хрипло вымолвила:

— Березины все сталинисты… Попробуй скажи!..

Поредевшая голубика глаз женщины светилась колюче. Как все быстро изменилось. Померк тот чудесный свет, излучавшийся утренним солнцем. Куда-то утекли запахи, перемешанные с весенним разноцветьем, и туман, непродыхаемый и горький, застил все вокруг. Проглотив вязкий ком в горле, Зоя понуро ушла к себе, плюхнулась на разобранную кровать, втиснув ладони меж горячих коленей, уставилась в стену, оклеенную розовыми обоями. И выпукло, словно наяву, перед ней выросла другая стена из крупных замшелых камней, изрытая дождями, ветрами и сибирской стужей за века, словно оспинами…

Зоя тряхнула головой, но видение не исчезло.

— Вот прилепилось наваждение не ко времени! Тут Сашку провожать, а я вся там! В том далеком и черном!.. — шепоток тек изо рта с придыхом, словно не хватало в груди воздуха. Зоя тревожно прислушивалась к своему сердцу, в котором точилась боль. А видения того далекого не исчезали, а становились все явственнее и явственнее. Так появляется на фотографической бумаге изображение. Да!.. Она хорошо помнила ту стену, по которой они с Егором сумели взобраться ночью незаметно от этапной охраны, сторожившей шаляй-валяй карантинный «заповедник», на козырек, утыканный битыми стеклами, железными шипами и окутанный ржавой колючкой, на которой остались тюремные ватные робы. Охрана после тяжелого пешего этапа по таежным дорогам приняла на грудь, да и понадеялась на стены… А Зоя с Егором, оставив за собой клочья окровавленной одежды, спрыгнули в запущенную запретку и ушли в темень.

Было пасмурно и туманно. Сыпал и сыпал уж которые сутки назойливый холодный дождь. Предосенье. Ночь впереди была тиха и без проблеска жизни. Как будто кругом была вечная пустота, и они одни среди безлюдья. Тревоги пока не было слышно. Лишь в беспросветной мгле горели огни централа за спиной да шарили в стороне прожектора, сине высвечивая реку. Слышался вялый собачий лай, да откуда-то из темноты, словно из-под земли, монотонно сочилась песня. Слова доносились рвано, мято:

— На пищеблоке бесконвойные придурки картошку чистят, — прошептал Егор, оглянувшись. — А мы клали на эту стену!.. — Егор крался на шаг впереди вдоль кособокого тына по зарослям отцветающей лебеды и репейника, нетерпеливо подзывал то и дело отстававшую Зою: — Ну, что же ты?! Пока вохра не всполошилась, надо уйти подальше в тайгу!.. А там воля, женушка-а-а!

У Зои перехватывало дыхание от волнения и страха. Горький полынный вкус едуче застывал на губах. Ноги, измученные и избитые в этапе, изорванные стеклом и проволокой на стене, подгибались в коленях. И волочилась она следом безвольно, вяло, словно во сне, горя желанием, чтобы побыстрее закончились эти муки. Любой конец ее устраивал. Протягивая израненные ладони к мужу, просила надрывно и со слезами: