Леонид Лушников - След заката

— Простите, браты, что редко стал навещать вас! Стар я! Сегодня вот внучонка похоронил. Такого же молодого…

Томился он на скамеечке долго. С невероятной болью и с большой радостью одновременно вспоминал свою долгую жизнь, не смахивая набегавшие на щеки слезинки. Боль шла не оттого, что где-то пересиливала она отраду и жизнь, была в суетных заботах и больших трудностях, а оттого, что проскочила она, как вода сквозь порог, быстро, оставив на теле и в душе метки, память всю в изгибах и тяжелых валунах. Тут же пришла на память та торжественная година, когда, выздоровев от ран, сразу же после шумной свадьбы, поехали с Анной на Волгу, на свою родину, где остались мать, отец, сестры и братья, а также многочисленная родня. Страшно хотелось взглянуть на землю, где прошли детство и юность, где потомственные рыбаки и плотогоны пели на зорях свои песни, пришедшие на волжские просторы со времен далеких и бурных. Писал письма уже с Бересеньки, но ни ответа, ни привета. «Война! Разруха!..» — думал Матвей Егорович.

А река, как и раньше, тащила на себе грузы России-матушки. В Самаре ждать пассажирского парохода, ходившего в верха раз в неделю, не стали. А напросились у шкипера на буксир, идущий за плотами. Высадились они на пустынном берегу. Матвей Егорович удивился тому, что кругом стыло безлюдье. Раньше, бывало, тут носилась ребятня, шла мелкая торговля рыбой и всякой всячиной, стояли баркасы-волжанки, ожидая выхода рыбаков на тоню. Да и выше стояла пристанишка, где Матвей боцанил по юности, пока не забрили во флот. На душе стало тревожно. Они скоро поднялись по песчаному яру на гору, где стояла деревушка Прибрежная, обдуваемая ветрами со всех сторон. Анна, впервые покинувшая свои таежные урманы, все время дивилась простору, обилию садов.

С колотьем в сердце, Матвей Егорович первым выскочил на крутояр, надеясь увидеть милую мазанку, приткнутую к косогору боком и утонувшую в вишневом раздолье. Но!.. На том месте редела пустошь. Торчали, как памятники, обгорелые столбы и полуразвалившиеся печные трубы. Одичалая вишневая непролазь да куртины высокорослой крапивы вперемешку с коноплей стояли стеной…

— Простор-то какой, Матвеюшка! — воскликнула Анна, козочкой выскакивая следом и подставляя радостное лицо ветру, дующему с низов. Но, увидев окаменелое лицо мужа, разом осеклась, словно поперхнувшись, схватилась за горло… И солнце сразу померкло, и Волга потемнела, словно перед бурей. Рыбак, сушивший на ветру сеть, заметил застывших от неожиданности людей, подошел и заговорил тихо, но с каким-то ожесточением:

— Прибрежную колчаковцы еще в девятнадцатом сожгли… А ты чей, парень? Что-то лик твой знаком?! Може, обознался?

— Ветров я!.. — выговорил с трудом Матвей Егорович.

— Вон че-е-е!.. Егора сынок! Побили, ироды, почитай, всю деревню! И старых и малых! А особо глумились, у кого в красных кто-то был… Пожгли… Постреляли… Райкомовцев всех перевешали. Батя-то твой председателем был у нас, — рыбак повесил голову. — Я-то уцелел случаем… В Самару за снастью послали. Вернулся… А тут! — Он взмахнул рукой, всхлипнул нутром и пошел к берегу.

— Где схоронили-то? — хрипло выдавил Матвей Егорович.

— А тут! — рыбак взмахнул рукой на стрежень Волги. — А тут! Погрузили тела на баржу и затопили. Покойники-то по Волге посля плыли. А кои остались внутрях баржи — так и лежат до се!..

Матвей Егорович с большим трудом оторвался от воспоминаний. Из груди вырвался тяжкий вздох. Задела душу долгая жизнь, полная всякого: плохого и хорошего. Он погладил седые волосы жены грубой ладонью. Та, разогнувшись, прижав валенки к груди, тихо спросила:

— Ты чего, Матвей?!

— Да чего-то вспомнилось разом, Аннушка! Как Сашку хоронили, как с моей смертью боролись, как на Волгу ездили, да и то, как нес тебя с первенцем в утробе по лугу… Ворковали, а чибисы так и заливались! И глаза у тебя были солнечные!.. Помнишь, Аннушка?!

— А как же! — Анна пристально поглядела в лицо мужа. «Болезнь его ломает. Вот и плывут на память разные случаи, — подумала она горько. — Да и я чахну, Матвеюшка! Помнить?! Как же забыть-то?!» Продолжала она уже возле печки, засовывая валенки на трубу: — Времечко убежало, Матвей! Чего уж теперь душу бередить разными воспоминаниями. А так все до капельки, до былиночки ясно, как будто седни все и было…

Она еще хотела что-то сказать, но в сенях громко затопотали. Послышались невнятные приглушенные голоса. Кто-то шарил в сенной темноте по двери, выискивая ручку. Анна испуганно проговорила, повернувшись к мужу:

— Кого это несет?!

Матвей Егорович сквасил губы и пожал плечами. Хотел уже подняться, но дверь с грохотом раскрылилась. Вместе с клубом пара в избу вначале ввалился Трифонов в распоясанном полушубке и весь в снегу, как Дед Мороз. А за ним тихо вполз Петр Семенович. Увидев грозный взгляд сестры, смиренно затих возле порога, роняя голову то в одну сторону, то в другую, осоловело окидывая избу.

— Господи! — схватилась за голову Анна. — Откель вас принесло?! Поморозились, поди?

— Скажешь!.. Чать не дети, — Трифонов, осклизаясь по полу в промерзших валенках и роняя комья снега на пол, поначалу выставил на стол сразу запотевшие бутылки, а потом, подцепив друга, квелого, как квашня, подвел его к лавке, уложил и, стрельнув черными очами, продолжил: — Здорова были!.. Ты отдыхай, Петя. Умаялся… Бычка зарезал и гуляю! Анюта, волоки закусь! Хотели зайти в профком за трешкой, да заблудились…

Матвей Егорович хохотал до слез. Анна, хмурясь, вытряхивала братца из полушубка, ругалась добродушно:

— Ну, балабожники! Треснуть бы вас по башке, может быть, поумнеете. Песок уж сыпется… А все гулянки. Старые алкаши! Ведра мало…

— Кто-о-о!?! Мы старые! — загремел на всю избу Трифонов. — Да нам еще молоденьких подавай! А-а-а, чего ругаться-то? Сейчас все пьют. Раньше я один страну пропивал, а теперь… — Он взмахнул клешнятой рукой и по-хозяйски утвердился за столом, кинув к порогу сначала валенки, а потом полушубок. — Давай, болезный, двигайся, — махнул он Ветрову рукой. — Вот тяпнешь стаканчик, и вся твоя хворь улетит к едрене-фене! Как говорят: не пьем, а лечимся, не через день, а каждый день, и не рюмками, а чайными стаканами…

Хохоча над прибаутками, Трифонова, Ветров сел к столу. А Трифонов продолжал уже серьезно, наклонившись к столу и вращая белками больших глаз:

— Я вот чего подумал, Матвей! Берлогу заприметил в одном месте. Хряпну мишку и тебя лечить начну… Уколы, таблетки — все это туфта, как говорит Алешка Ястребов. Мази наделаю… Селяночку сварю с травами из сердца… И побежишь ты, как лось!..

— Мазали и ели уж всякую всячину, — угрюмо отозвалась Анна, глядя на то, как по-хозяйски режет холодец Трифонов. — Клавдия из Ленинска чем только не поила. Полбарана отдали…