Михаил Зуев - Седьмое дао дождя

Им было СЛОВО. Им не было — принуждения. Каждый из них мог не услышать. Или сделать вид, что не услышал. Каждый из них мог отказаться. И каждый был бы понят.

Один взошел на Голгофу. Другой сжег свой дом, который был для него больше, чем просто дом. Который был Домом.

Кто посмеет укорить человека из Назарета, человека во плоти и крови, что в мгновение тяжелейшего страдания, увидя пред собой Ангела, он поверил, что это — Ангел? Дьявол с рогами и копытами, каким его рисуют в книгах и выставляют с экрана, не существует. Таким он слишком легко узнаваем. Кто спросит со старого шведа за его душевные муки, метания и терзания?

Дьявол зол? Да что вы. Дьявол добр. Он понятлив. В нем бездна сострадания и любви к тебе. Он рядом с тобой. На него всегда можно положиться. Он поможет. Дьявол — твой лучший лекарь и собеседник. Он всегда объяснит твою слабость и укрепит тебя в твоей исключительности, гениальности и особом предназначении.

Он даст тебе искупление и даст его прежде, чем ты о нем попросишь. Он наделит твою душу целью. Он объяснит тебе путь. Он протянет тебе руку, и рука эта будет гладкой — никакой шерсти. Она не будет пахнуть серой. Она станет благоухать ладаном.

Говорят, он заберет твою душу. А нужна ли тебе душа? От нее — одна боль. Одно смятение. Одни лишь муки. И никакой пользы.

До Бога далеко. Путь к нему непрост. Он, путь, сопряжен — опять же — с муками, лишениями, непониманием и сопротивлением окружающих тебя. И только в кино опускаются руки тех, кто готов бросить камень. Будучи глубоко порочными по сути, они не останавливаются на камнях. Камни — полбеды. Они пускают в ход оружие посильнее камней. И если тебе все же нужно к Богу, будь готов ко всему.

Поразительно, но факт — никакой особой борьбы между Дьяволом и Богом в умах ныне живущих нет. Потому как давно найден компромисс.

Бог живет в Храме. Дьявол — в Преисподней. В Храм можно прийти, помолиться, поставить свечу. Тебе отпустят грехи — в тысячу первый раз. Не хочешь сегодня в Храм — добро пожаловать к Дьяволу. Даже в преисподнюю спускаться не надо. Насилие, наркотики, определенного толка культура столь же доступны, сколь и церкви. Свобода выбора. Победа демократического общества.

Некая церковь занимается импортом алкоголя и табака. Ставки пошлин пониже. Льготы — опять же. Страницы газет пестрят разоблачениями... У батюшки звенит под рясой — он достает сотовый телефон. Зачем ему это? Наверное, чтобы к Богу быть ближе... А вы хотели мне возразить — по поводу компромисса.

Бог не живет в церкви. Там пусто, холодно и гуляет сквозняк. Бог не может жить в церкви, в которую приходят за отпущением грехов, и сразу после дежурного покаяния отправляются на «стрелку». Степень веры не связана с весом «гимнаста на кресте».

Дьявола нет в преисподней. Там жарко и некомфортно. Нет его и среди обезумевших сектантов. Может быть, он с ними — ряжеными в красные и коричневые одежды. Не знаю. На Земле слишком мало зомби — в них и с ними не развернешься. Хотя история двадцатого века знает и обратные примеры.

И Бог, и Дьявол — они живут во мне, в тебе, в каждом из нас. Оставим в покое заблудших, слабых, не ведающих что творят. Им уже ничего не понять. Как и не объяснить. Камней на Земле много. Пусть бросают.

Иисус из Назарета нашел в себе последние силы — сползти со смертного одра и вернуться на крест. Старый швед отдал все за то, чтобы время откатилось всего лишь на сутки назад.

Мы успокаиваем себя — да это всего лишь притчи. Причудливые творения чьего-то разума, пусть и гениального. Коль скоро так — значит, это произведения искусства. Значит, можно и нужно — обсуждать, спорить, рецензировать. Искусство лишь отражает реальность, но не формирует. Искусство — категория отвлеченная, ненасущная. Искусство — как способ упражнения своих мыслительных способностей.

Все правильно. Но...

А если завтра СЛОВО будет тебе самому?

Пронзительное высокое сентябрьское небо висело над берегом Балтики. Была пора начаться сентябрю. Сентябрь знал, что время уже пришло, но все еще медлил. Неровный прибой то глуше, то вновь сильнее накатывал на голые камни, заставляя их сверкать зеркальными линзами. Они сверкали — до черных кругов в глазах.

Ветер рассеивался в верхушках сосен, порождая едва различимый шелест хвои. Рваные облака в полуденном свете, похожие на обрывки газовой фаты, клубились где-то там — совсем высоко, куда облакам залетать не положено.

Они медленно шли по аллее старого парка между высоких сосен. Они шли, держась за руки. Она так хотела согреть Его руку, его тонкие пальцы. Но у нее не получалось. Пальцы оставались холодными, почти безжизненными. Два дня подряд он не мог выходить на улицу без упаковки валидола. Каждый день эта упаковка была новой.

Она любила Его руки. Странной формы, с длинными пальцами, почти всегда — ненастоящие, восковые, неподвижные.

Она полюбила Его за руки.

Десять лет назад она пришла на концерт. На Его концерт. Она ничего не понимала в музыке. Кажется, кто-то пригласил ее. И она согласилась. Вернее — не отказалась.

Он вышел к роялю. Сел, аккуратно расправив фалды фрака. Смолкли аплодисменты.

Дирижер, за минуту до этого — совсем нормальный, обычный человек, каких можно сотнями встретить в метро и троллейбусе — внезапно преобразился, стал большой птицей, весь подался вперед. Взлетела палочка. Началось вступление.

Вступление прозвучало коротко — она едва успела развернуть шуршащую обертку лимонной карамельки.

Она пропустила момент, когда Его руки ожили. Когда раздались звуки. Его глаза были полузакрыты. Он горой нависал над инструментом. Она забыла о конфете. Она не могла понять, как Он делает музыку. Ведь она ничего не понимала в музыке.

Рояль был продолжением Его рук. Рояль был Его телом. Он вытворял с этой лакированной черной громадиной — все что хотел. Он ненавидел тонкие черные и белые прямоугольнички, такие бездушные и правильные. Он зачерпывал их горстями — и бросал в зал. Он мучил, он насиловал их. Подбрасывал в воздух, собирал и снова рассыпал.

Он бил по ним с неистовым стремлением — уничтожить, расщепить, разрушить. Огни Его глаз безумно сверкали из-под совсем седой — это в сорок-то лет — шевелюры. Он знал свою власть над роялем. Он знал, как она призрачна. Если остановиться, отвлечься — инструмент жестоко отомстит. За попранную свободу, за униженное достоинство.

Вдруг натиск стих. Повисшие в воздухе звуки гулким эхом отдались под куполом зала и растворились. Инструмент был побежден. И не успел отомстить.

Она очнулась в ревущем от восторга зале. Кажется, Он встал и поклонился. Но она не смотрела на сцену. Обведя зал взглядом, через два ряда от своего кресла она увидела пожилую даму, держащую в руках букет из красных колючих роз. Она встала со своего места. Почти не понимая, что делает, она подошла к даме, протянула обе руки и взяла колючий букет за стебли.