Михаил Зуев - Седьмое дао дождя

Теперь она не видела ни дамы, ни букета. Было больно от шипов, коловших пальцы и почему-то очень страшно оступиться на узких ступеньках приставной лестницы.

Она вышла на сцену. Она шла к Нему. Подойдя, ненастоящим, механическим движением лунатика, она протянула Ему букет. Цветы упали на пол и рассыпались. Собирая цветы вместе с Ним, она говорила, говорила, говорила и не могла остановиться.

И вот теперь, десять лет спустя — Он смотрел на нее виноватыми глазами. Он даже улыбался. Он был как мальчишка. Он хотел обмануть ее, заговорить. Он смеялся, что круглые таблетки валидола очень вкусные, что они похожи на пастилки «холодок», что Он их очень любит, и что сегодня у Него вообще ничего не болит. Ты понимаешь — вообще! И завтра болеть не будет.

Только Его руки опять были холодными, восковыми и — никак не могли согреться. Она посмотрела на солнце, на дюны, на сосны и поняла.

Поняла, что этот день — последний.

Никакого завтра не будет.

Не будет концертов. Она увидела звенящую тишину, пронизывающую бег троллейбусов и машин. Она увидела многоликую толпу, ползущую по Невскому как в замедленной съемке. Она увидела ветер, треплющий тонкие листы афиш, отрывающий их от рекламных тумб и уносящий вдаль.

Пусть надрывается телефон. Не будет новых записей. Через две недели не оживет рояль в уютной мюнхенской студии. Нотные пюпитры станут сиротливо покрываться пылью, а управляющие — в спешном порядке перекраивать расписание.

Она увидела, как студентов консерватории, набранных в Его класс, вызывают в деканат. Как им назначают других преподавателей.

Она видела — Его и себя — со стороны. И она решила, что Завтра — будет.

Так она сказала — чему-то, висящему над соснами. Над дюнами. Над соленым запахом взморья.

Она сказала — только попробуй, только прикоснись. Только намекни. Я прокляну тебя. Я продам себя. Ради Него. Я уничтожу тебя. Ты не посмеешь. Я сильнее.

Она испугалась. Что же я наделала, подумала она. Прости меня. Я не имела права. Но мне не нужно завтра. Без Него. Если завтра должно быть другим — пусть это будет Его завтра. Без меня. Он выдержит. У него есть музыка. У меня же — никого, кроме Него.

Оно висело. Оно не уходило. Казалось, оно думало. Потом оно снялось с места и улетело. Туда, за линию горизонта. Никто ничего не заметил. Только Его бледные нервные пальцы стали другими. Откликнулись на тепло и совсем чуть-чуть порозовели.

Было около четырех, и уже почти стемнело, когда он вышел из «Ленинки», поежился, нервно передернул плечами и остановился подле исполинской колонны. Сзади мягко постукивала гулкая дверь. По бокам гулял пронзительный ветер, то и дело кидая в лицо пригоршни обжигающей белой крупы. Впереди мягким желтым светом загорались стройные фонари.

Он, было, надел перчатки, но потом — передумал, засунул их в вырез воротника длинного, до пят, пальто; забросил плоскую сумку за спину, едва слышно вздохнул — и пошел в сторону Суворовского бульвара.

Падавший снег был обилен, мягок и чист. И словно периной укрывал он еще утром черный и грязный асфальт. Ботинки на мягком ходу совсем не скользили, а от самого ощущения плавного движения он чувствовал себя веселее.

В подземном переходе возле «Арбатской» было светло и шумно. Кто-то продавал котят; кто-то просил милостыню; кто-то выводил мелодичные пассы на флейте. Услышав, он подошел поближе, постоял несколько минут в нерешительности, потом тряхнул головой и — пошел прочь.

Из подъезда Дома Журналистов выкатилась шумная ватага деятелей — в дубленках нараспашку, в цветастых мохеровых шарфах, в норковых шапках — сопровождаемая стойким запахом коньяка и хорошего трубочного табака. Он несколько секунд помедлил, пока деятели пересекали тротуар и забивались в чрево белого небольшого автобусика, полюбовался на облачко пара, выброшенное выхлопной трубой автомобиля, и пошел дальше.

Из неплотно прикрытой двери забегаловки сотней метров спустя тянуло домашним борщом, или, может быть, солянкой — кто бы знал. Но запах был влекущим — вкусным и вполне наваристым. Он опять помедлил возле этой невзрачной двери, но тут чувство голода куда-то скрылось, и ему не оставалось ничего другого как идти дальше.

Дождавшись зеленого, он перешел от Кинотеатра Повторного Фильма к серой громаде ТАСС; потом, свернув под девяносто градусов, ускорил шаг и быстро, по диагонали, пересек раскатанную машинами мостовую Тверского. Возле памятника Тимирязеву, усиженному грязными городскими голубями, он остановился, вгляделся в надпись, в досаде махнул рукой — и пошел, ускоряя шаг, вверх по ленте бульвара.

Снега прибыло, он поскрипывал. Но — не скользилось. Лишь в одном месте, там, где блестела недлинная щербатая ледяная дорожка, он разбежался и прочертил прямую линию по замерзшему зеркалу.

Спустя три лавочки он заметил впереди неясную фигуру в коричневой дубленке и красивой вязаной шапочке. Собственно, его внимание привлекла не сама фигура, а именно шапочка — потому что была она какой-то невероятной конструкции; необычной, но, в то же время, очень элегантной.

Когда еще через пять лавочек он все же догнал ее, и когда они уже почти поравнялись, что-то произошло — каблук его правого ботинка внезапно поехал вперед, левая нога оказалась в воздухе, правая последовала за ней, и он молча повалился влево, прямо на фигуру в невероятной шапочке.

Она от неожиданности отскочила в сторону, едва не последовав его примеру, но все удержалась — и лишь ее сумочка вылетела из рук, описала дугу в воздухе и шлепнулась на заснеженный газон.

— Дурак! — тихо выдохнула она.

— Согласен, — буркнул он, поднимаясь с земли вместе с ее белой глянцевой сумочкой.

— Сюда давай, — уже помягче, но так же недовольно добавила она.

— На, — сказал он, протягивая ей сумочку, — возьми.

Он почему-то сразу назвал ее на «ты». А она почему-то не усмотрела в этом ничего странного.

Они пошли рядом, демонстративно не глядя друг на друга; вместо этого разглядывая нарядно освещенную елку в начале бульвара, сверкавшую гирляндами и шелестевшую бумажными игрушками.

— Не ушибся? — спросила она и в первый раз повернула к нему лицо.

— Нет, не ушибся — уже ласковее отозвался на колокольчик ее голоса он.

— А зря, — опять глядя в пространство перед собой, сказала она.

У перехода на Горького в сторону «Академкниги» они, не сговариваясь, остановились. Она изучала елку, он — носки ее сапог. Скопившийся на переходе народ двинулся, обтекая их. Наконец, он вздрогнул, вышел из оцепенения и сказал:

— Пошли.

Она промолчала, но двинулась за ним следом, и лишь на другой стороне бульвара спросила:

— Куда?