Михаил Зуев - Седьмое дао дождя

Обратно в зал мы зашли вместе со всеми. Зал набился под завязку. Стульев не хватило, мы побежали за новой партией. Постепенно все расселись. Директор и учителя заняли первый ряд.

Шум стих. Действо началось. Что читала Галя, я не помню. Кто выступал после нее, не помню тоже. Народ шушукался, устав.

И тут — погас свет и загорелись свечи. На сцену вышла Нана, бледная, в белом, и тихим голосом, на грани шепота, начала читать «Соловья и Розу».

Хрупкая беззащитная девочка в белом платье читала так, что уже после первой фразы зал сглох. Это было волшебство. Нана растворилась в воздухе. Остались лишь колеблющееся пламя свеч и ее неземной голос.

Чистый и наивный Соловей любил красивую бездушную Розу. Роза оставалась холодна. Она не умела любить. Соловей пожертвовал всем, что у него было — ради нее. Ради Любви. Прильнув маленьким пылким сердцем к острому шипу, он отдал Розе свою кровь и вместе с кровью — Жизнь.

Я не мог ничего видеть. Огоньки свеч преломлялись в моих слезах. Я боялся вздохнуть. Мне казалось, что звук моего дыхания разрушит эту звенящую тишину, в которой имеет право жить только он один — одинокий, страстный, страдающий девичий голос.

Соловей умер. Нана замолчала. Тишина в зале стала невыносимой и осязаемой. Через несколько мгновений она неминуемо должна была разразиться шквалом аплодисментов.

И тут Юра Горлов очень тихо сказал — нет, выдохнул! — всего два слова:

— Разжалобила, блядь!

В следующий миг абсолютная тишина сменилась ударом гомерического хохота.

То был не смех — истерика. Инстинктивная неконтролируемая защитная реакция. Психологам известна феноменальная реакция публики, когда после длительной эмоциональной подготовки, на пике единения аудитории, в момент кульминации, установку моментально — рывком — меняют на диаметрально противоположную.

Вынести такое невозможно. Меня трясло. Я ржал так, что упал со стула. И я был не один. Педагогический коллектив понимал, что смеяться нельзя. Но опять же — ржали все. Хохот был подобен реву публики в последний момент боя гладиаторов. Бедная Нана в смятении скрылась за занавесом. Дергаясь в конвульсиях на полу, из необычного ракурса, как будто в замедленной съемке я видел, как вибрирующий всем телом военрук Натан Семенович вытаскивал Горлова из зала, держа его за воротник.

Горлов дергался не потому, что смеялся. Нет! Великие комики не смеются над своими репризами. Рука Натана Семеновича ходила ходуном от хохота, и Юра в резонанс повторял движения влекущей его руки.

Последний раз я видел Юру в троллейбусе лет пятнадцать назад. Он работал не то токарем, не то слесарем на оборонном заводе. Про Нану слышал, что закончила строительный институт. Галя училась в Германии на переводчика.

Какой вышел из Юры Горлова слесарь, я не знаю. Он мог стать неповторимым Юрием Горловым, которого знает вся страна.

Несимметричный Триптих

Там, где вечернее июльское небо смыкается с пеленой камыша. Там, где запах мёда плывет над поймой. Там, где ряска, где цветущая вода, где ты — только часть окружающего...

Войди в воду. Вот она, древняя плоскодонка с облупившейся краской — всего в двух шагах.

Отступление. Обманчивая вода. Такая молочно-приторная, теплая, полная бесконечного танца водомерок и запаха всеобъемлющей Воды — у поверхности. Такая холодно-мертвенная, затягивающая, черная и опасная — на глубине.

Вставь весла в поскрипывающие уключины. Они не пригодятся тебе. Медленное течение сделает всё само. Но — таков порядок.

Взгляни в предвечернее выцветшее небо. Два солнца. Одно — там, где ему полагается. Второе — на линии, размежающей гладь реки и неба. Тебе недолго плыть. До той самой заводи, где ты не был никогда. Или — ты возвращаешься?

Отступление. Так и плывёшь. Так и смотришь на уходящие берега. На сменяющиеся причудливые картины. Всё силишься понять — где грань, отделяющая воображение от реальности. Всё удивляешься, когда дымчатый берег начинает меняться — вслед за ходом твоих мыслей. Нет грани. Чёрное и белое — удел систематиков и дальтоников, пораженных куриной слепотой.

Ты не ошибешься. Тебе — туда. Он один здесь, крест. Он один здесь — Крест. В полтора роста человеческих. Подсушенный временем, поросший мхом. Простой. Деревянный. Тебе туда, к правому берегу, к полуразрушенным скользким сходням.

Отступление. Крест-итог. Крест-символ. Крест-Сфинкс. Крест-эмоция. Крест-Надежда.

А скользкая глина мешает тебе держать равновесие. Отлогий берег — как взойти? Не стесняйся, воспользуйся всеми четырьмя. Да, ты человек. Да, негоже так — по-собачьи, всползать на зеленоватый склон, цепляя землю ободранными ладонями, вгрызаясь в ил потерявшими товарный вид ногтями, оставляя грязные текучие разводы на коленях. На коленях, которые ты не привык преклонять.

Отступление. Тебе не нравится поза? Ты не хочешь даже краем сознания зацепить — а почему так часто в жизни своей ты находишь себя на четвереньках? Хотя — этого никто не видит. Даже ты сам. Но ты-то знаешь себя лучше.

Ты можешь пройти мимо Креста. Тропинка суха, широка и удобна. Как же это... Ноги сами несут тебя к основанию. Зачем? Он всё равно ничего не скажет. Он нем. Но нем ли ты?

Отступление. Встав в его тень, ты можешь раскинуть руки. Тогда тебя не достанет солнце. Ты станешь похож на большую птицу, изготовившуюся для полёта. Вы будете подобны, Крест и ты — по форме. Спроси себя о содержании. И не криви лица, услышав единственно возможный ответ.

Смотри под ноги. Тебе остаётся всего сотня шагов. От Креста до Скита. Он там, за поворотом. Его не видно отсюда. Если его не видно — значит, его нет? А если так, кто мешает тебе повернуть назад?

Почему каждый шаг так долог? Куда девалась твоя прыть? Твоя скорость? Твоё эго, привыкшее к беспрекословности и однозначности соответствий? Почему, делая шаг, ты оказываешься не ближе, а дальше? Кто ответит? Какова цена твоя, ответ?

А ведь всё так просто. И ты знаешь. Не нужно этой гримасы. Не нужно дерзости во взгляде. Не нужно — ощущения правоты и превосходства. Не бывает правых и левых. Такие же как ты выдумали их от безысходности. От навек застывшей гримасы презрения на четко очерченных волевых лицах. Сбрось шелуху. Вот она, пыль под твоими ногами. Шелуха спеси станет пылью как только ты сделаешь следующий шаг.

Ты можешь не слушать себя. Но — тогда ты и за миллион шагов не пройдешь расстояния в эту последнюю сотню.

Восемьдесят. Шестьдесят. Тридцать пять. Всё.

Он вырастает из ниоткуда. Высокий, ладный. Крашеный в розовое. Гладь вереска ласкает его подножье. Высокие облака, кажется, обходят его стороной. Над ним всегда прогалина чистого неба.