Михаил Зуев - Седьмое дао дождя

Проголодались, видать. А буфет уж два часа как закрылся. Что же не догадались ничего с комбината прихватить? Не голодны? Ну, так не бывает, чтобы молодой человек, да после работы, да не голоден. Да вы не стесняйтесь.

Пирожки берите. Эти вот с картошкой, подрумяненные. А те, посветлее, с капустой. Это внучка моя, Маринушка, пекла. Свежие. Только-только утром из печки. Карамельки берите, берите, не стесняйтесь. А то как же это — пустой чай? Вредно ведь, ей-богу. Так и желудок испортить недолго. Поверьте мне, уж я-то знаю, как это бывает. Два года вот такого безобразия — и гастрит. А то язва — и того хуже.

У нас теперь весь город на немцев работает. Шутка ли, две фабрики, комбинат — и всё за каких-то три года отмахали-отстроили. А то город наш совсем было потух. Ни жизни, ни работы. Да, да. Теперь — совсем другое дело. Да, теперь никто не уезжает. Теперь и дома есть чем заняться. Я думаю, хорошо это. Когда все рядом, когда семьи, когда дети да внуки растут.

Вы у нас в первый раз? Ну так, наверное, еще приедете. Я? Я тут всю жизнь прожила. Родилась, выросла, состарилась. Да всё как-то незаметно. Да, всю жизнь. Только в эвакуацию уезжали. Потом вернулись. Дом — он и есть дом. Куда от него? Вот к сыну младшему каждое лето езжу, а так домой тянет. Там у него хорошо. Чистенько, красиво всё, уютно. Где? Да далеко. Франкфурт-на-Майне. Германия. Видите, опять Германия. Месяц-полтора вот так поживу, на внука посмотрю — и домой.

Внука Васенькой звать. Пятый год пошел маленькому. Хороший мальчик, добрый, тихий. Только по-русски очень плохо говорит. Сын отнекивается — мол, зачем в Германии русский, мол, вот вырастет, тогда и выучит. А я не понимаю — как можно без родной речи? Ну да ладно, молодым виднее. Что ж я со своим-то уставом буду.

Сын у меня высокий, в мужа. Сухой, жилистый, крепкий. Вас-то на голову будет выше, не меньше. Метр восемьдесят восемь. А Васенька — другой, весь в нашу породу. Лицо округлое, доброе. И словно светится весь.

Как брат мой старший. Тоже Васенькой звали. Вот мы тут все вместе, на этой фотографии. Мама, Васенька и я. До войны это еще было, до войны.

Васенька, он тоже — словно светился весь. Я тогда совсем еще маленькая была, а он уже в старшей школе учился. В футбол гонял редко, всё больше книги читал, умные-толстые, да модели планеров делал. Кружок у них был такой в доме пионеров. Васенька-то уже в десятом учился. Мама тоже в школе работала. Учительницей, математику и астрономию преподавала.

Васенька красивый был. Очень любил белые рубашки. И так они ему к лицу были, знаете. А жили мы тогда в большой коммуналке. Комнат две было. В спальне наши кровати рядом стояли. Так он каждый вечер спать меня укладывал. Одеяло поправлял, по углам подтыкал, чтобы я во сне не раскрылась — холодно ведь у нас, зимы холодные, длинные. В столовой большой буфет был такой, резной, тёмного дерева. Там мама крупы держала, сахар.

Васенька очень чай любил горячий, крепкий, с сахаром вприкуску. А сахар тогда был в дефиците большом. Мало было сахара. Так Васенька, бывало, после школы придет, чаю согреет, возьмет большой такой кусок и грызет его. Хрустит. Лицо довольное. И книжку читает.

Мама после работы придет и так укоризненно говорит — ну что же ты, Васенька, опять почти весь сахар съел? Смотрит на него так строго. А Васенька ей в ответ — не кори меня, мамочка. Не ругай меня, милая. Моя жизнь коротка, как детская рубашка.

Тут и война началась. Сразу после школы призвали Васеньку. Проводили мы его в военкомат. А уж через две недели убили его. Только вот и осталось от Васеньки, что фотография эта, книги его, да две модели планеров.

Да память моя.

Вы пейте чай, пейте, остынет. Что же вы замолчали?

А мы? Да что мы? Потом эвакуация. Потом и война кончилась. Домой вернулись. Выросла я. Замуж вышла. Пять лет будет как Петя, муж мой, умер. Теперь вот внуки. Маринушка — ну как вам, пирожки ее понравились? — да Васенька.

Пойдете уже? Да не за что. И вам спасибо. За компанию. Поговоришь с добрым человеком, и, сами не поверите, на душе легче. Привет Маринушке? Передам обязательно. И Васеньке? Во Франкфурте мой Васенька. Скоро лето. Опять поеду. Соскучилась. Обязательно передам.

Спокойной ночи, молодой человек.

Спокойной ночи.

Наталья стала звякать на кухне чашками, ложками и тарелками. От этого Иван проснулся.

Не открывая глаз, он перевернулся с живота на спину, протянул руку в изголовье кровати, туда, где стояла тумбочка, и нащупал на ее гладкой поверхности новые часы с кожаным ремешком. Он сгреб часы в кулак, и, не открывая глаз, расправил ремешок в своей здоровенной ладони.

Часы были плоскими, приятно гладкими и холодными. Иван несколько раз медленно, с удовольствием провел пальцами по задней крышке, чувствуя под загрубелыми подушечками приятно-рифленую гравировку. Потом он не спеша приложил часы к левому запястью, и, ощущая под пальцами каждую мелкую деталюшечку тонкой точеной пряжки, застегнул ремешок.

Звон чашек и тарелок прекратился. Из радиоприемника донеслись гортанные звуки горна, и писклявый девичий голос прокричал: «Доброе утро! В эфире — Пионерская Зорька!».

Иван лежал на широкой спине, не открывая глаз. Еще рано, подумалось ему. Сегодня на работу к трем часам.

В соседней комнате сначала недовольно запищала, а потом и в голос заплакала Верка, с которой Наталья, видать, уже стянула теплое уютное одеяло.

Спустя пару минут раздался приглушенный Натальин голос, недовольно выговаривающий что-то Верке. Веркин писклявый плач переместился из соседней комнаты сначала в коридор, а потом в ванную. Зашумела вода. Плач стих.

Замолк кухонный репродуктор. В соседней комнате раздался конский топот, затем — звяканье гантелей и пыхтение. Ванька-младший проснулся. Зарядку делает сынок, подумал Иван и медленно потянулся, откинув в сторону нагретую за ночь влажную от пота перину.

Иван заложил руки за голову, ощутив, как плоские круглые золотые часы вдавились в кожу запястья, полежал так еще несколько минут. Потом напряг спину и пружинисто сел на высокой кровати, коснувшись ногами дощатого выкрашенного в коричневый цвет прохладного пола.

Наталья тихо вошла в комнату. Ее ночная рубашка со здоровенными подсолнухами во всю спину причудливо колыхалась, не скрывая откровенных движений большого тела. Наталья села на стул возле трюмо, недовольно поморщилась, сняла колпачок с помады, открыла коробочку с пудрой, вынула кисточку из тюбика с тушью для ресниц, и стала краситься.

Иван встал с кровати, протопал босыми ногами по гулкому полу и выглянул в открытое окно.

Уже совсем рассвело. Двор был пуст. Только старый дворник Шамиль лениво шоркал метлой по серому асфальту, еще слегка влажному после ночного дождя, да пара соседских кошек сидела на крыше ближнего покосившегося гаража, напряженно тараща друг на друга круглые зеленые глаза.