Михаил Зуев - Седьмое дао дождя

— Личный код верен, — отозвался компьютер, — последовательность 1674 активирована. У вас есть две минуты, чтобы занять места в спускаемом модуле.

Цветок из оранжевого стал красным, потом зеленым, потом снова красным. «Последовательность 1674 — уничтожение корабля — активирована. До отправки модуля — 2 минуты. До уничтожения корабля — 1 час», пульсировала надпись под ним. Мягко закрылся шлюз спускаемого аппарата. Через двадцать секунд задрожала обшивка, и спасательный модуль, объятый пламенем, стартовал вниз и вбок, в сторону Венеры.

Малыш натолкнулся на запертую дверь отсека. Наверное, они закрыли за собой дверь, чтобы я не мешал им работать, подумал Малыш.

«МА-ЛЫШ, ПО-РА СПАТЬ», сказала Говорильная Машина.

«ХО-РО-ШО», ответил Малыш, доплыл до детского отсека, залез в гамачок и поглядел на стрелки часов. Потом он засунул большой палец в рот, причмокнул, посмотрел на фотографию Папы, Мамы и Малыша, и закрыл глаза. Хорошо, когда у тебя есть Папа и Мама.

Скоро, когда стрелки часов сойдутся на цифре, похожей на грушу, надо будет опять просыпаться.

И тогда они вернутся.

тогда было наверно около де.

ся.

ти.

я стоял под часами — там где всегда

и слушал механический голос

и немного стучало в висках

я машинально пинал носком туфли по новому чемодану

разглядывая в упор смешную кучерявую трехлетнюю девочку

все пытавшуюся усадить свою куклу

на пустую баночку пепси

а потом стало около половины

появился запах твоих духов

я почувствовал его спиной

а потом я почувствовал тебя

твой шофер бережно поставил чемодан

и еще он сказал мне «здравствуйте»

а я небрежно кивнул в ответ и ты улыбнулась одними глазами

как умеешь делать лишь ты

мы пили виски в деревянном баре

на первом этаже зала вылета

и ты говорила я увижу много нового

того что не видал никогда

это была не даль

самолет идет всего три часа

и там широкие кожаные кресла

и веселые высокие стюарды одаряли улыбками нас

транзитный аэропорт был похож на нахохлившегося голубя

встречая нас туманом и сыростью

через нее все же сквозило солнце

и никто не бросал бумажки на чистый мраморный пол

мы еще летели час

поднимаясь над облаками и снова спускаясь

дотягиваясь до линии горизонта а когда дотянулись

было время садиться

отель был старым и с колоннами

может это были кариатиды

но только теперь я знаю это слово

а тогда даже не подозревал

ты сказала «почему бы нам не спуститься в бар»

а я посмеялся — «тогда уж лучше подняться»

и мы весело бросали монету в лифте

с надеждой следя за орлом

но монета (или решка?) укатилась в шахту старого лифта

и мы не пришли к решению

а вместо этого вышли на набережную

и отправились дышать ветром

ты говорила — они такие смешные

эти местные жители

старого очень старого

готического городка

а я вторил тебе — они такие смешные

эти местные жители

невероятного бесшабашного очень старого

готического городка

я думал набережная кончится раньше

чем мы станем голодными

я не знаю что ты думала

но случилось наоборот

я был неуклюж

я был чертовски растерян

и протягивая тебе зажигалку с торчащим язычком пламени

я уронил твой фужер

а тебе это даже понравилось

и весело щурясь

ты сказала — «разве тебе неизвестно

что фужеры бьются к удаче»

и мы снова вышли на набережную

когда я сказал что хочу

эту красную машину

и хочу ее прямо сейчас

ты ответила

что же

раз хочешь пусть машина действительно

будет красной

этот парень из рент-э-кара

все никак не мог уяснить себе

принципиальности цвета

и бликов улыбок на лицах сумасшедших двоих

ты спросила

куда же мы едем

куда мы несемся по этим

самым узким на свете улочкам

нарушая все мыслимые правила

притирая прохожих к стенкам

жутко древних чопорных

полосатых домов?

если бы я знал я бы ответил

но уже спускались сумерки

а ведь сумерки — самое лучшее

время для начала ужина при свечах

интересно но перед сумерками

так светло на безбрежной набережной

и даже замок принца датского

остается виден через пролив

мы сидели полночи на полу

на мягком податливом ворсе

прислонясь спинами к креслам

и потягивая старый коньяк

я спросил что я делаю здесь

но я не ответил но ты не услышала

ты держалась за поручень будто

земля уходила у тебя из-под ног

тронув площадь рассветом всходило светило

чтоб так скоро повиснуть в зените

когда красная машина тронулась

вжимая нас в мягкие кресла

на обратном пути известный писатель

морщил нос своими видениями

улыбаясь в добрые веснушки

и трепля мочки ушей

я смотрел на него вполоборота и улыбался

тому что известные писатели

как оказывается пишут

даже в десяти тысячах над землей

в аэропорту был сначала водитель

с ним ушла ты

потом я

остался запах духов

он остался может всего лишь на миг

а так хотел он быть вечным

но он был никому не нужен

растворился и тоже безвозвратно ушел навсегда

В день 15-го августа

Тяжелая резная дубовая дверь гулко хлопнула, выпустив Лешку навстречу вечернему майскому солнцу, ласкавшему сухие теплые крыши домов на широком проспекте.

Лешка заморгал, сощурился, поправил очки, несколько раз переложил портфель из руки в руку, поднял голову и замер, заглядевшись на пару голубей, исполнявших незамысловатый танец на облупленном желтом карнизе прямо под окном его ординаторской.

— Алексей Иванович, что, хорошо на воле? — игриво пискнула пропорхнувшая мимо него Наталья, старшая сестра отделения.

— А то! — отозвался Лешка, не покидавший здания института тридцать шесть часов подряд. Он повернул голову, взглянул на Наталью, и эта ничем не примечательная рыжая двадцатипятилетняя девчонка с веснушками показалась ему творением Сандро Боттичелли.

Вкусная сигарета сама выпрыгнула из пачки, а ленинградская зажигалка сработала с первого раза. Окутавшись клубами ароматного дыма, Лешка было двинулся к выходу из уютного дворика клиники, но вдруг остановился и в задумчивости опустился на облупившуюся зеленую лавочку, покрытую едва заметным налетом светлой мелкой городской пыли.

Он поставил портфель рядом с собой, выгнул спину по форме лавочки, заложил руки за голову и смачно потянулся, разглядывая блестящие носки новых чрезвычайно модных и еще более дорогих ботинок, в кои-то веки позволенных себе с последней премии.

Хлопающая дверь клиники впускала и выпускала серьезных озабоченных людей — в халатах и без; семенящих и степенно несущих себя в пространстве; высоких и маленьких; худых и толстых; старых и молодых. Жизнь спешила, бурлила, кипела, и был лишь один оазис в этой пустыне, где можно было расслабиться и с наслаждением разглядывать носки новых ботинок — Лешкина скамейка.